На какой-то миг Кэнайне захотелось отвязать их, потому что охотой они добыли бы  себе  больше пищи,  чем  получали теперь Но  это  была только мимолетная мысль, так как охотящиеся сами по себе собаки быстро перебьют или распугают всю оставшуюся дичь.

Собаки,  еле различимые в  ночной мгле,  виляли хвостами и  с мольбой глядели на нее. Кэнайна не могла смотреть на них и отвернулась, чувствуя себя виноватой.

У  входа в  землянку она остановилась.  Мороз больно покусывал сквозь одежду.  Где-то  там,  вдали,  где  зубчатые верхушки леса соединялись с пляшущими зелеными отблесками северного сияния,  происходил поединок,  в котором один  из  соперников должен погибнуть,  чтобы выжил другой.  Уже пятую ночь шел отец по оленьему следу под открытым небом,  усмиряя ропот голодного желудка одними лепешками. Много охотников полегло среди болот, проиграв такой поединок.  Кэнайну охватила дрожь — от холода,  от страха ли, она не знала, она вошла в вигвам, развела огонь и опять улеглась.

Едва  заглянув  назавтра утром  в  чугунок,  Дэзи  Биверскин заметила исчезновение двух кусков.

— Ты ела ночью, — сказала она, резко обернувшись к Кэнайне.

-  Я  снесла  собакам,  -  сказала Кэнайна.  Взгляд Дэзи,  с  упреком смотревшей на нее, смягчился. Но в голосе звучала суровость.

— Им от этого никакой пользы,  — сказала она.  -Когда пищи мало,  это только раздражает, и им еще труднее переносить голод.

В  этот день Кэнайну не  мучил голод -  оставалась еще  уха.  Чуть не каждый час Дэзи выходила на улицу,  прислушивалась, и лишь крепко сжатые губы выдавали беспокойство. Прошло уже шесть дней.

Забрезжил новый день.  Опять они ели кашицу из  мха и  муки.  Чувство голода  возвратилось.  Спустились сумерки.  Кэнайна колола дрова,  когда увидела, что по льду замерзшей речушки, пошатываясь, бредет отец. Он шел согнувшись,  опущенные руки безжизненно болтались. Кэнайна позвала мать. Они вышли на берег ему навстречу.

Джо  Биверскин шел  к  ним,  не  поднимая головы.  Пытаясь взойти  на невысокий береговой откос,  он  споткнулся и  упал,  но тотчас поднялся. Кэнайна побежала вниз на помощь.  Сняла с  его плеч рюкзак и  швырнула в снег. Схватила отца за руку — и он привалился к ней тяжким, безжизненным грузом.  Потом с испугом, граничившим с ужасом, уставилась на его лицо — всегда круглое,  полное,  оно  осунулось,  щеки  впали,  резко выступили скулы, губы ввалились, вплотную прижавшись к зубам.

Налитые кровью глаза словно ушли  глубоко в  череп.  Кожа  натянулась так,  что казалось — ее содрали живьем, потом она съежилась, а потом эту съежившуюся кожу натянули на  остов,  который был слишком велик для нее. Отцово лицо изменилось до неузнаваемости, только широкий плоский нос был такой же, как прежде.

Когда  он  поднялся на  откос,  Кэнайна снова  спустилась на  берег и притащила оттуда его рюкзак. Шли молча — она шла, ступая в его след, — и дошли до  вигвама.  В  чугунке было еще немного холодной кашицы из мха и багульника,  и  Дэзи поставила ее  разогреть.  Но  Джо Биверскин не стал ждать,  пока каша разогреется,  он окунул кружку в  чугунок и стал жадно глотать  холодную кашицу.  Потом  он  расшнуровал свой  рюкзак,  вытащил оттуда мешочек,  в  котором была прежде мука,  и вытряс его содержимое в один из  фанерных ящиков для  провианта.  Кости,  клочья оленьей шкуры и окаменело-замороженные кишки.  Кости были обглоданы и сломаны. Среди них была половина челюсти,  в  которой еще виднелись зубы,  и черное копыто. Кое-где на костях еще виднелись красные клочья мяса,  с палец длиной, не больше.

— Волки, — сказал Джо Биверскин. — Больше ничего не оставалось, когда я пришел.

Кэнайну вдруг  объял  панический страх.  От  всего,  что  должно было служить им  пищей,  пока не возвратятся гуси,  им достались останки,  на которые не польстились даже волки.

Опять наступила оттепель. Снег ослепительно сверкал на солнце, и даже в  вигваме  посветлело  после  долгих  сумрачных  дней  зимы,   которой, казалось,  не  будет конца.  Сквозь клокотание варева в  чугунке Кэнайна слышала,  как во дворе, словно волшебные шаги, звенит капель, а время от времени подтаявший на  солнце снег с  глухим шумом падал с  ветвей елок. "Пожалуй, уже начало или даже середина апреля", — думала Кэнайна.

Они ждали,  не разговаривая, то и дело возвращаясь взглядом к чугунку на печи.  Кэнайна с отцом сидели, а Дэзи Биверскин лежала под одеялом на своем ложе из лапника.  Джо Биверскин зачерпнул кружкой дымящийся бульон и поставил кружку на пол,  чтоб остыл.  Вода только что закипела, и мясо скунса едва начало увариваться,  но  Джо Биверскин просто не  мог больше утерпеть.  Кэнайна зачерпнула полную чашку, немного остудила ее и подала матери. Дэзи медленно приподнялась, опираясь на локоть. В ее ввалившихся глазах мерцала тусклая улыбка.  Взявшая кружку рука  до  того исхудала и сморщилась, что пальцы стали похожи на бурые когти, а вены на ее тыльной стороне извивались синими толстыми жгутами.  Дэзи  выпустила кружку,  не успев поднести ее  ко  рту,  и  отвар пролился на  ее  фуфайку и  одеяло Кэнайна молча подняла кружку,  вновь зачерпнула бульону и  на  этот  раз поднесла к губам матери.

Джо Биверскин жевал кусок полусырого мяса, первый кусок мяса за шесть дней,  или их было семь? Но Кэнайна подождала, пока мясо не проварилось, чтобы хоть  немного выветрился острый запах.  Ждать было  нетрудно.  Она больше не испытывала мук голода,  сменившихся тупой апатией и слабостью, была как в  тумане.  К  тому же мясо неприятно отдавало мускусом -  даже изможденной  от  голода,   тот  запах  был  ей  отвратителен.   Это  был скунс-вонючка,  которого весеннее солнце  пробудило от  зимней  спячки и выгнало из  норы,  и  Джо  Биверскин подстрелил его  утром неподалеку от стоянки Перед смертью зверь выпустил вонючую жидкость,  и  мясо все  еще смердело.

Дэзи Биверскин застонала,  и Кэнайна взглянула на нее.  Мать тошнило, ее  морщинистое лицо  исказилось.  Отвыкший от  пищи  желудок болезненно сопротивлялся,  не  в  силах удержать только что выпитый отвар.  Кэнайна протянула руку назад,  достала одну из опорожненных банок из-под лярда и поднесла ко рту матери. Дэзи снова стала давиться, застонала, наконец ее вырвало.

Кэнайна поднялась, чтобы вынести банку на улицу, но, схватив за руку, отец удержал ее.  Он кивком указал на стоявший на печке котелок. Кэнайна колебалась. Отец все не выпускал ее руку. Когда им предоставлялась такая возможность,  они  ели  содержимое желудка других  животных,  отчего же, думала Кэнайна, она медлит теперь?

Они не вправе ничего выбрасывать.  Она подняла жестянку и вылила ее в котелок. Затем вновь потянулось молчаливое ожидание.

Слезы застилали глаза Кэнайны,  и  она  вновь задала себе тот вопрос, который так  часто  задавала в  эти  долгие  недели мучений и  растущего отчаяния.  Почему она  здесь?  Вначале,  еще до  неудачной охоты отца на оленя,  после которой началась голодовка,  все было просто и ясно. Тогда она думала,  что она здесь потому, что она из племени мускек-овак и люди белой расы не  позволят ей  быть никем другим.  Но вот уже давно все это омрачалось неясными мыслями,  из  которых ей  никак не удавалось извлечь каких-либо  определенных  суждений.   Каковы  бы  ни  были  ее  исходные рассуждения,  она  ведь вернулась в  родные края вовсе не  затем,  чтобы умереть здесь бесполезной и  мученической голодной смертью.  Даже жалкое существование,  которое она влачила,  служа официанткой в Блэквуде, и то было целесообразнее этого.  Не  то чтобы она боялась самой смерти.  Муки голода улеглись,  чувства притупились,  и  если бы  к  ней теперь пришла смерть,  то  пришла бы  тихо,  мирно,  как  ночью приходит сон.  Кэнайна заплатила уже смерти дань болью и страхом, остальное совершится легко. И все-таки она  не  хотела умирать.  Нужно сделать еще  так много;  только человек,  который вроде нее жил и среди белых,  и среди индейцев,  знал, сколько нужно сделать!