Подобно многим другим морским птицам, Белощек узнал теперь, что удивительный плавучий остров, влекущий с собой людей, время от времени извергает из себя пищу. Этот урок странным образом отразился на дальнейшей судьбе Белощека. А поскольку по воле природы, которая не знает иных пределов, кроме пределов самой жизни, все сущее связано между собой  незримыми  узами,  эта  обособленная  от  всего  и  такая непримечательная история посреди Атлантического океана непременно должна была повлиять на судьбы других существ. Одна из них — судьба молодого парня, мчавшегося в ту ночь в поезде на север Канады, в двух тысячах миль отсюда. Другая судьба, на которой этот случай тоже оставил свое клеймо, — жизнь девушки, с которой еще не встретился этот парень. Ибо, как сказал великий поэт Джон Донн, "нет человека, который был бы как Остров, сам по себе". И, изменяясь, одна жизнь неизбежно задевает и меняет другую.

Море успокоилось, и Белощек не вернулся больше на корабль. Однако он не решался совсем потерять его из виду — единственный знакомый ему ориентир в чужом, неведомом мире — и всю ночь держался невдалеке от кормы, то и дело взлетая, чтобы нагнать удаляющиеся огни идущего на запад корабля Наступил рассвет, и Белощека вновь потянуло к летним лугам, где он отыщет сородичей. Но его обычно непогрешимое чувство ориентации во времени и пространстве было безнадежно расстроено штормом. Его неодолимо тянуло в полет, но, куда лететь, он не знал.

Пытаясь по приметам определить местонахождение суши, он стал следить за другими морскими птицами. Он знал, что все еще находится далеко в открытом море, за пределами полосы прибрежного мелководья глубиной до шестисот футов — там исчезают такие океанические птицы, как буревестники и глупыши, которых сменяют привязанные к земле олуши и чайки. Но их пока что не было видно, и он заключил, что до суши еще пять-шесть часов лету, а то и больше.

Он знал также, что буревестники и глупыши, которые находятся в эту пору в открытом море, безусловно, холостяки, и, так как у них нет никакой связи с сушей, их передвижения ничего не могут ему подсказать. Но едва забрезжил рассвет, появились другие морские птицы, поменьше, черные с белым хвостом. Это были тайфунники. Белощек знал, что у многих из них где-то на суше остались гнезда, в которых лежали яйца. Ему были хорошо известны их повадки в пору гнездования, потому что тайфунники начали гнездиться еще до его отлета с Гебрид. Они устраивают гнезда в норах на поросшем травой берегу, и пока одна из птиц кормится за сотни миль в открытом море, другая остается в гнезде на несколько дней. Через четыре-пять дней, сытая и раскормленная, она возвращается с моря к гнезду, принимая на себя все обязанности по высиживанию птенцов, чтобы ее оголодавшая подруга могла полететь в море и подкормиться.

Впрочем, многие тайфунники тоже были холостяками, но отличить их было легко — они бесцельно шныряли, описывая нескончаемые круги, им явно некуда было спешить. Среди них сразу же выделялись семейные птицы, заброшенные сюда бурей и теперь возвращавшиеся на сушу, — они летели быстро и прямо, придерживаясь строгого курса. И курс, которым они летели, пролегал на запад, прочь от розово-красной мозаики восходящего солнца.

Целый час наблюдал Белощек за ними, пока окончательно в том не убедился, тогда он поднялся в воздух и тоже полетел на запад. Плавучий остров, которому он был обязан своим спасением, медленно таял на вспыхнувшем красными искрами утреннем горизонте.

Белощек беспрерывно летел все вперед и вперед, не отдыхая до позднего вечера.  Потом голод снова начал подтачивать его силы, и, чтобы передохнуть и вернуть утомленным крыльям энергию, необходимую для продолжения полета,  он временами опускался на воду. Ночью он с передышками продолжал полет, держа курс на запад сначала по отсветам заката, а когда они погасли, по слабым сполохам северного сияния. Наступил рассвет, заливший все красным мерцающим светом, и Белощек увидел, что он все еще летит над открытым морем, все еще не достиг прибрежного мелководья; до земли, вероятно, оставался целый день лету. Изнеможение и голод причиняли мучительную боль, которая пронзала не только мышцы груди и крыльев, но и все тело.

Теперь он проводил в отдыхе столько же времени, как и в полете, но к полудню уловил долгожданные перемены. Сперва он заметил, что вода в океане стала чуточку менее соленой — это таяли прибрежные льды и реки несли свои пресные воды. Да и цветом вода стала позеленее — значит, в ней было больше планктона.  Теперь уж он наверняка пролетал над континентальным шельфом и совершенно уверился в этом, когда вместо буревестников и глупышей ему целый час встречались одни только чайки. Потом он увидел впереди "ледяное мерцание", легкую желтоватую дымку на горизонте, солнечный свет, отраженный ледяными полями, простиравшимися там, куда не проникал его взор. Все эти приметы говорили, что берег близко. Может, земля еще лежала в двухстах милях — пяти часах лету — отсюда, но она уже обещающе маячила вдали, и Белощек, почувствовав прилив новых сил, устремился вперед.

Он пролетал над мелкими, похожими на оладьи подтаявшими льдинами, с треском и хлюпаньем поднимавшимися и опускавшимися вместе с волнами. Постепенно лед утолщался,  пака не  превратился в  толстый белый шероховатый покров,  сплошь застилавший море. Старый, перенесенный арктическими течениями лед. Многократные таяния и замерзания вымыли из него соль, и Белощек знал, что в проталинах должна быть пресная вода. Уже пять дней он пил лишь соленую воду, и ему отчаянно хотелось пресной. Завидев первый сверкающий лоскуток проталины, он опустился и стал торопливо пить. Прохладная, чистая свежесть воды мягко разливалась по его пересохшему, просоленному горлу. Освеженный, полный нетерпеливых надежд, он полетел вперед.

Но земля, которую он увидел под вечер, немного обещала ему. На Гебридах, которые он покинул пять дней назад, уже стояла весна и все тронулось в рост и покрылось пышной зеленью. Здесь перед ним лежал пустынный, безжизненный берег, низкий и каменистый, все еще погребенный под снегом, из которого торчали жалкие, тощие кусты, точно призраки других времен, когда здесь еще теплилась жизнь. Тут не было колышущихся под волнами зарослей морской травы, не было богатого махэйра, где он кормился, тут вообще не было ни травинки. Только крошечные пузатые почки на торчавших из снега кустах, и Белощек жадно набросился на них, набивая ими живот, но они не приносили насыщения, и голод томил по-прежнему.

На этом унылом, зимнем берегу не было птичьих гнездовий. Видно, в темноте он сбился с курса, которого держались летевшие на запад тайфунники, и его занесло, наверное, на многие сотни миль к северу от их гнездовий, достигнуть которых он непременно хотел.

Когда снова стемнело, он полетел к морю и провел ночь на льду, потому что свободной ото льда воды не было видно. Вновь его одолело чувство одиночества, еще усиленное негостеприимностью мест, в которые он попал. И он понял тогда, что это было совсем иное чувство, непохожее на то, что он испытывал прежде, не просто тоска по сородичам, но по той одной, что где-то ждет его и станет его подругой. Ибо, пока он слабел, истощая силы в единоборстве с Атлантикой, внутри его зрело и крепло стремление к спариванию.  Слабое,  проснувшееся с запозданием на Гебридах, оно превратилось во всепоглощающее чувство, которое охватило его целиком, требуя немедленного утоления. 

Рори провел вечер с Алексом Мерреем и, выехав из Блэквуда в самую рань, около десяти прибыл в Кокрен. Блэквудский поезд проследовал дальше, а Рори отправился искать состав, который доставит его в Му-сони. На одном из путей у привокзальной платформы стояло два облезлых вагона, но никаких других признаков поезда не было видно. Оба вагона были старые, с облупившейся краской, притом передний заметно превосходил по возрасту своего собрата.

На узеньком перроне толпились люди, белые и индейцы, примерно поровну и тех и других. Толпа резко разделялась на две отдельные группы: индейцы в одном конце, белые в другом. Белые, по большей части лесорубы или старатели, были в огромных сапогах, шерстяных клетчатых куртках и джинсах, заправленных в голенища.