Теперь Кэнайна внимательней присмотрелась к отцу. Широкоплечий, крепкогрудый, он был чуть не на голову ниже матери, а казался еще ниже. Его штаны вместо ремня были схвачены в поясе потертой, засаленной веревкой. Лицо у него было большое и круглое. И Кэнайна никогда не видела такого широченного я плоского носа. Маленькие, темные, глубоко посаженные глаза безучастно уставились в пустоту. Кэнайна до сих пор не слышала от него ни слова и спрашивала себя: а вдруг он недоволен, что она вернулась домой, в Кэйп-Кри?
Мать стала расспрашивать Кэнайну про лечебницу и про то, как ей жилось там. Элен переводила все вопросы и ответы, и Кэнайна начала узнавать слова родного кри. Через несколько минут отец Кэнайны, по-прежнему не говоря ни слова, поднялся и вышел. Толпа детишек постепенно редела.
Некоторое время спустя Дэзи Биверскин тоже вышла из дому, и Кэнайна видела, как мать, захватив топор, исчезла в соседней рощице. Кэнайна осталась дома и робко разговаривала с Элен Чичикан. Через несколько минут мать возвратилась со свежесрубленными жердями и большой охапкой пихтовых веток. Положив в углу на пол четыре жерди так, что из них получился прямоугольник футов пять на два, она завалила их ветками, получился упругий душистый матрас. Потом взяла с постели стеганое одеяло и подстилку из кроличьего меха и бросила на ветки. Кэнайна поняла, что это ее постель.
Элен Чичикан ушла, сказав на прощанье, что вернется и поможет Кэнайне вновь научиться говорить на кри. Мать Кэнайны бросила несколько поленьев в печку, где тлели головешки, и принялась готовить лепешку. Руки ее были перемазаны смолой, но она не стала их мыть, развязала стоявший у стены большой мешок с мукой и сделала в верхнем слое муки углубление размером в два свои кулака. Влила в углубление кружку воды и стала пальцами размешивать получившуюся массу. Мука впитала воду и загустела, Дэзи добавила щепотку соды прямо из жестянки. Она месила тесто в мешке с мукой, пока не образовался круглый ком, когда он был готов - хоть в печку сажай, — она вытащила его из мешка (обошлась безо всякой посуды), густо смазала сковороду жиром, положила на нее тесто и поставила на плиту.
Она не выпускала изо рта свою маленькую трубочку с изогнутым черешком и расхаживала взад-вперед, шаркая резиновыми сапогами. Большой черный горшок на плите громко забулькал, жестяная крышка запрыгала, выпуская маленькие клубы пара. Когда мать сняла крышку, Кэнайна заглянула туда. В горшке бурлила желтоватая жидкость, и сквозь толстый слой жира торчали кости неразделанной тушки какого-то мелкого зверька, должно быть кролика. Закипела вода и в другом котле, и мать Кэнайны швырнула туда целую горсть чайных листьев. Стола в хибаре не было, и Кэнайна спрашивала себя, на чем они будут есть.
Отец вернулся, что-то буркнул матери и уселся на пол недалеко от печки. Мать сняла с печки горшок, котелок с чаем и поставила их на пол. Сняла с горшка крышку, перевернула, положила на пол, большой вилкой выудила кролика и положила на перевернутую крышку. Затем сняла зарумянившуюся, хрустящую лепешку и поставила сковороду рядом с кроликом, достала с полки над голубым шкафом жестяные кружки и большой нож, потом, насыпав в одну из кружек муки, сама опустилась на пол. Еда была готова, и Кэнайна робко уселась рядом с родителями.
Джо Биверскин откромсал лоскут мяса от кроличьей ножки, взял в руку и стал помахивать из стороны в сторону, чтобы остудить. Потом сунул его в рот целиком и стал быстро жевать. Зачерпнул из котелка чаю собственной кружкой, затем из кружки отсыпал муки в чай, тот побелел и загустел, И поставил свою кружку на пол остудиться.
Его жена отрезала кусок крольчатины и протянула Кэнайне. Мясо было горячее и жирное, и Кэнайне пришлось перекидывать его с ладони на ладонь, чтобы не обжечь пальцы. Отец перевернул сковороду, лепешка соскользнула на пол. Он оторвал кусок лепешки, окунул в похлебку и понес к рту, роняя на штаны желтоватые капли.
Не было ни тарелок, ни столовых ножей, ни вилок; не было ни сливочного масла, чтобы намазать на хлеб, ни молока, ни сахара к чаю. Кэнайна откусила небольшой кусочек мяса, но оно было жесткое, с сильным запахом и не понравилось ей. Когда она поднесла кусок мяса ко рту, сок от него побежал по ладони прямо в рукав свитера. Лепешка оказалась вкусной, почти такой же, как хлеб, но она валялась на полу, и Кэнайна смогла проглотить только несколько крохотных кусочков. Отец с матерью ели в охотку, вновь и вновь окуная кружки прямо в котелок с чаем, не жуя глотали мясо кусок за куском. Кэнайна пыталась сжевать кусочек мяса с лепешкой, почувствовала приступ тошноты и больше есть не могла.
В тот же день, чуть попозже, Кэнайна и ее новая подружка Элен Чичикан отправились гулять по поселку. Полуденное солнце пригревало, тропинки совсем расползлись от слякоти. Элен сказала ей, что почти все индейские семьи из Кэйп-Кри провели зиму в лесах, охотились на бобров. У каждого семейства был свой собственный, переходивший от поколения к поколению участок. Некоторые уходили в глубь лесов миль на двести, и, чтобы добраться назад, нужно две недели идти на лыжах. Но половина семей уже проделала этот долгий путь и с добытыми шкурами вернулась сюда, в летний лагерь на берегу. Теперь, сказала Элен, они готовятся к весенней охоте на гусей. Как только с юга вернутся первые стаи н и с к у к, крупных серых канадских гусей, все вновь двинутся в глубь страны. Правда, для охоты на гусей, объяснила она, им не придется идти так далеко, как зимой, когда надо ставить ловушки, потому что край озер и болот, начинавшийся в десяти милях от поселка и кончавшийся в пятидесяти — одно из наилучших мест для охоты на гусей на всем побережье залива Джемса. Кэнайна внимательно слушала; она давным-давно позабыла обычаи и порядки мускек-оваков.
Церковь и дом миссионера находились в самом центре индейского поселка. Кэнайна заметила, однако, что строения Компании Гудзонова залива стоят в отдалении от рваных индейских вигвамов. Девочки пошли туда, и Элен показала Кэнайне лавку, где принимают в обмен меха. Потом Элен повела ее к дому, где живет начальник почтовой конторы с женой, и, глядя на этот дом, Кэнайна почувствовала щемящую тоску. Дом был большой и чистый, недавно выкрашенный в белый цвет и окруженный нарядной белой оградой. Тщательно очищенные от снега дощатые мостки вели к дверям. По фасаду шла просторная веранда, а на многочисленных окнах висели белоснежные занавески. На бревенчатой башенке рядом с домом, подгоняемые бризом, вертелись крылья большого ветряка; сестра, сопровождавшая Кэнайну, еще в Мусони показала ей такие же ветряки и объяснила, что в местах, куда не доходят линии электропередачи от больших городов на юге страны, ветряки производят электричество для освещения и подачи воды.
— Это Рамзеи, — сказала Элен. — Хорошие люди. Его зовут Берт Рамзеи, а ее Джоан, но все называют их — мистер и миссис Рамзеи. Говорят, в их доме все очень красивое, там много всяких вещей, но индейских ребят никогда не пускают туда, не разрешают входить за ограду - это очень строгое правило, и что там в доме — полная тайна.
Для Кэнайны это вовсе не было тайной. Она знала, что там должно быть. Полы устланы толстыми разноцветными коврами, глубокие мягкие кресла, диван и электрические лампы, которые можно включать и выключать, ванная комната с блестящими кранами, с горячей и холодной водой и большой белой ванной, картины на стенах, кровати с белоснежными простынями. Ежели у Рамзеев есть или когда-нибудь были дети, то, может, у них есть и детские книжки, которые Кэнайна легко могла бы читать сама. И Кэнайна подумала, что, если бы у нее были книжки, жить в хибаре, где едят на полу, не так уж плохо. Она знала, что за этими белыми занавесками расположился крошечный форпост иного мира, того мира, который нравился ей и который она привыкла считать своим. Теперь, казалось, она была окончательно отрезана от него. Она смотрела на дом Рамзеев, и глаза ее наполнялись слезами, боль сдавила горло, она задыхалась. Потом они пошли назад, в индейский поселок, и Кэнайна узнала свою хибарку на берегу реки. Над трубой вился серый дым, и рваные клочья парусины хлопали на свежем ветру, дувшем со стороны залива Джемса.
