– Мы отлично знаем цену твоему хвастовству и бахвальству,-ответила хозяйка.-Бедный Рамос, ты хочешь выставить себя героем, а ведь на поверку-то оказалось, что ты ни на что не годен.

Рамос слегка побледнел и бросил на сеньору странный взгляд, полный страха, ярости и преклонения.

– Да, сударь, не смотри на меня так. Ты знаешь, я не боюсь хвастунов. Хочешь, я скажу прямо? Ты трус.

Рамос ерзал на стуле, словно его кололи булавками. Он с шумом, как лошадь, раздувал ноздри, втягивал и выдыхал воздух. В его огромном теле, стремясь вырваться наружу и уничтожить все на своем пути, кипела буря варварских страстей. С трудом пробормотав несколько слов, глотая слоги и запинаясь, он поднялся и прогрохотал:

– Я отрежу голову сеньору Рею!

– Какая нелепость! Ты не только трус, но и грубая скотина к тому же,- заявила, побледнев, донья Перфекта.- Как ты можешь говорить об убийстве, зная, что я не хочу, чтобы убивали кого бы то ни было, тем более моего племянника, которого я люблю, несмотря на все его дурные поступки?

– Убийство! Какое варварство! – возмущенно воскликнул дон Иносенсио.- Он сошел с ума.

– Убить,- да одна мысль об убийстве приводит меня в ужас, Кабалыоко,- заметила кротко сеньора, закрывая глаза.- Бедняга! Как только ты захотел показать свою доблесть, ты завыл, как свирепый волк. Ушел бы ты лучше, Рамос. Я тебя просто боюсь.

– Но разве вы, сеньора, не говорили, что боитесь? Разве вы не говорили, что на ваш дом могут напасть, что вашу дочку могут украсть?

– Да, этого я опасаюсь.

– И напасть на вас собирается всего один человек,- презрительно бросил Рамос, снова усаживаясь.- Напасть на вас собирается дон Пене Никудышный со своей математикой. Я неправильно сказал, что пришибу его. Этакое чучело нужно схватить за ухо да бросить в реку – пусть себе помокнет.

– Да, теперь ты можешь смеяться, скотина. Но ведь не один мой племянник собирается совершить все эти беззакония, о которых ты говоришь и которых я боюсь. Если бы он был один, я бы ничего не опасалась. Я бы велела Либраде стать у двери с веником – и все… Но он не один, нет.

– А кто же еще?..

– Притворяйся! Разве ты не знаешь, что мой племянник и генерал, командующий этими проклятыми войсками, вступили в коалицию?..

– Коалицию? – воскликнул Кабальюко. Было видно, что он не понимает этого слова.

– Снюхались они,- уточнил Ликурго.- Вступить в кавали-цию – это значит снюхаться. Я сразу смекнул, к чему клонит сеньора.

– Все дело сводится к тому, что генерал и офицеры – запанибрата с доном Хосе, что он захочет, то солдатня и сделает; а солдатня непременно станет чинить здесь суд и расправу – это ведь ее ремесло.

– И у нас нет алькальда, чтобы защитить нас.

– ; И судьи нет.

– И губернатора нет. Наша жизнь в руках этих подлых людишек.

– Вчера,- начал Старикан,- солдаты обманом увели младшую дочку Хулиана, и бедняжка боялась вернуться домой; ее нашли у старого родника: она была босая и плакала, собирая черепки кувшина.

– А вы слышали, что случилось с доном Грегорио Паломе-ке, писцом в местечке Наарильа-Альта? Эти мошенники забрали у бедняги все деньги, какие были в доме. А когда пришли жаловаться к генералу, он сказал, что все враки.

– Ну и злодеи, таких злодеев свет не видывал,- возмутился Старикан.- Я вам говорю,- еще немного, и я уйду в отряд Асеро!..

– А что слышно о Франсиско Асеро? – задумчиво спросила донья Перфекта.- Мне бы очень не хотелось, чтобы с ним стряслась какая-нибудь беда. Скажите-ка, дон Иносенсио, Франсиско Асеро, случайно, не в Орбахосе родился?

– Нет, и он и его брат из Вильяхуана.

– Жаль, что не в Орбахосе. Плохо приходится нашему бедному городу. А вы не знаете, давал ли Франсиско Асеро слово губернатору, что он не будет мешать бедным солдатикам похищать девушек, совершать всякие святотатства и разные гнусные подлости?

Кабалыоко вскочил. Это уже был не булавочный укол, а жестокий сабельный удар. С красным лицом, с глазами, мечущими огонь, он вскричал:

– Я дал слово губернатору, потому что губернатор говорил, что они пришли с хорошими намерениями!

– Не кричи, дикарь! Говори, как люди говорят, и мы будем тебя слушать.

– Я ему обещал, что никто не будет собирать мятежные отряды на территории Орбахосы, ни я сам, ни мои друзья… А тем, кто хотел бунтовать, потому что военный зуд не давал им покоя, я говорил: «Отправляйтесь с Асеро, а мы здесь с места не сдвинемся…» Но со мною много честных ребят, да, сеньора; народ надежный, да, сеньора; и храбрый, да, сеньора. Они разбросаны по хуторам и деревням, по предместьям и горам, и каждый сидит у себя дома, понимаете? А когда я им скажу полслова или даже четверть слова, понимаете? Они сразу снимут с гвоздя ружья – понимаете? – и поскачут или побегут, куда я прикажу. И нечего мне зубы заговаривать – я дал слово, потому что дал, а коли я не бунтую, так это потому, что не хочу, а если захочу, чтобы у нас были отряды, так они у нас будут, а если не захочу – так их не будет, потому что я – такой же, каким был всегда, это всем хорошо известно. И я опять скажу, нечего мне зубы заговаривать,- правильно? И нечего мне говорить все наоборот,- правильно? А если кто хочет, чтобы я бунтовал, пусть он мне это скажет во весь голос,- правильно? Потому что для этого бог дал нам язык, чтобы говорить. Вы, сеньора, хорошо знаете, кто я такой, и я тоже знаю, что я вас должен за все благодарить – и за рубашку, которая на мне надета, и за хлеб, который я ем, и за первую горошину, которую я стал сосать, когда меня от груди отняли, и за гроб, в котором схоронили моего отца, когда он помер, и за врача, и за лекарство, которым вы лечили меня, когда я хворал; вы, сеньора, хорошо знаете, что, коли вы мне скажете: «Кабальюко, разбей себе голову», я пойду вон в тот угол и разобью себе башку об стену; вы, сеньора, хорошо знаете, что, коли вы скажете, что сейчас день, я, хотя и вижу, что ночь, порешу, что я ошибся, что сейчас стоит ясный день; вы, сеньора, хорошо знаете, что для меня вы и ваше имущество – выше жизни и что, если я увижу, как на моих глазах вас тронет комар, я ему прощу только потому, что он комар; вы, сеньора, хорошо знаете, что я люблю вас больше всего на свете… Да такому человеку, как я, только и нужно сказать: «Кабальюко, чертов сын, сделай так или этак»,- и хватит всякой ритолики, хватит все выворачивать шиворот-навыворот, хватит проповеди читать, да иголками колоть, да щипать попусту.

– Ну, довольно, брат, успокойся,- добродушно сказала донья Перфекта.- Ты прямо задохнулся, как те республиканские ораторы, которые здесь проповедовали свободную религию, свободную любовь и еще много чего свободного… Принесите ему стакан воды.

Кабальюко свернул платок в виде валика, плотного жгута или скорее мячика и провел им по широкому лбу и затылку, орошенным крупными каплями пота. Ему подали стакан воды, и сеньор каноник, с кротостью, которая так превосходно шла к его священническому сану, взял стакан из рук горничной, отдал Кабальюко и держал поднос, пока тот пил. Вода струилась в глотку Кабальюко со звонким журчанием.

– Теперь принеси и мне стакан, Либрада,- сказал дон Ино-сенсио.- У меня тоже словно огонь внутри!

– Что касается участия в отрядах мятежников,- сказала донья Перфекта, когда Кабальюко и священник напились воды,- я посоветую тебе делать только то, что велит совесть.

– Я не разбираюсь в этих велениях! – закричал Рамос.- Я сделаю то, что будет угодно сеньоре.

– Так я тебе ничего не буду советовать в этом деле – оно слишком серьезно,- ответила она с осмотрительностью и учтивостью, которые так ей шли.- Это дело очень серьезное, крайне серьезное. Я не могу ничего тебе посоветовать.

– Но ваше мнение…

– Мое мнение таково: открой глаза и увидишь, прочисти уши и услышишь… Спроси у своего сердца… Я верю, что у тебя большое сердце… Спроси у этого судьи, у этого советника, который столько знает, и сделай то, что он тебе прикажет.