– Лучше не скажешь! – воскликнула донья Перфекта в восхищении.

Кабальюко сидел в своем кресле, наклонившись вперед, положив локти на колени. Когда каноник закончил, Кабальюко схватил его за руку и страстно поцеловал ее.

– Лучшего человека нет на свете,- сказал дядюшка Ликур-го, утирая слезу или делая вид, что утирает.

– Да здравствует сеньор исповедник! – вскричал Фраскито Гонсалес, вскочив со стула и подбросив шляпу под потолок.

– Тише,- успокоила всех донья Перфекта.- Сядь, Фраскито. Шума от тебя много, а толку никакого!

– Господь вас благослови, до чего же вы прекрасно говорите! – воскликнул восторженно Кристобаль.- Какие вы оба замечательные люди! Пока вы живы – никого больше не нужно… Всем бы в Испании быть такими… Да только кто же может быть таким, если везде одно надувательство? Мадрид – столица, он нами правит, там законы пишутся – а ведь там одно воровство и притворство. Бедная наша вера, как ей от них достается!.. Везде грех… Сеньора донья Перфекта, сеньор дон Иносенсио, клянусь душой моего отца, душой деда, спасением собственной души – клянусь, что я готов умереть.

– Умереть?!

– Пусть меня убьют эти собаки, эти разбойники, пусть они убыот меня… Я не могу их стереть в порошок, я слишком слаб.

– Рамос, ты могуч,- возразила сеньора.

– Я-то могуч?.. Сердцем я, может быть, и могуч, но где моя кавалерия, мои крепости, моя артиллерия?

– Рамос,- сказала донья Перфекта, улыбаясь,- я бы не стала беспокоиться об этом. Разве у врага нет того, что нужно тебе?

– Есть.

– Так отними у него…

– Мы у него отнимем, да, сеньора. А когда я говорю, что мы отнимем…

– Дорогой Рамос,- прервал его дон Иносенсио.- Вашему положению можно просто позавидовать… Выделиться, подняться над жалкой толпой, стать наравне с величайшими героями мира… Гордиться тем, что вашу руку направляет десница господня!.. О, какое величие, какая честь! Друг мой, я вам не льщу. Какая осанка, какое благородство… вы – бравый молодец… Нет! Люди такой закалки не могут умирать, их сопровождает милость господня, и вражеские пули и сталь не трогают их… Не смеют… Как могут коснуться их пули, вылетающие из ружей еретиков, как может коснуться их сталь, которую держат руки еретиков?.. Дорогой Кабальюко, когда я смотрю на вас, когда я вижу вашу отвагу, ваше рыцарство, я невольно вспоминаю слова романса о завоевании Трапезундской империи:

Доблестный Роланд явился

в латах и в броне надежной,

на коне своем могучем -

знаменитом Бриадоре.

Меч могучий Дурлиндана

на бедре его геройском,

и копье его, как мачта…

На руке же – щит тяжелый…

Видно даже сквозь забрало,

как его сверкают очи,

а копье его дрожит,

как тростник прибрежный тонкий,

он надменно угрожает

неприятельскому войску.

– Прекрасно! – взвизгнул Ликурго, хлопая в ладоши.- А я скажу, как дон Реньяльдос:

Тот, кто хочет жить на свете,

пусть Реньяльдоса не тронет.

Кто его не побоится,

тот ответит головою;

от моей никто десницы

целым ускользнуть не может -

разрублю в куски безумца

иль подвергну каре строгой.

– Рамос, ты, наверное, хочешь ужинать, перекусить немного, правда? – спросила сеньора.

– Нет, нет,- ответил кентавр,- дайте мне, если уж на то пошло, тарелку пороха.

Произнеся эти слова, он шумно расхохотался, прошелся несколько раз по комнате и, устремив глаза на донью Перфекту, оглушающе загремел:

– Я хочу сказать, что больше нечего говорить. Да здравствует Орбахоса, смерть Мадриду!

И он ударил кулаком по столу с такой силой, что пол задрожал.

– Вот это мощь! – прошептал дон Иносенсио.

– Ну, знаешь, у тебя и кулаки…

Все смотрели на стол, который раскололся надвое.

Потом все взгляды обратились на неоценимый предмет все общего восхищения – на Реньяльдоса, то бишь Кабальюко. Несо мненно, в его диком, но красивом лице, странно, по-кошачьи, блестевших зеленых глазах, черных волосах, атлетическом сложении было какое-то скрытое величие, заставлявшее почему-то вспомнить о подвигах великих племен, которые когда-то господствовали над миром. Но в целом его облик говорил о плачевном вырождении, и трудно было найти в его нынешней неотесанной грубости след благородных, героических черт его предков. Он походил на великих людей, описанных доном Каетано, столько же, сколько мул походит на благородного коня.

Беседа продолжалась еще довольно долго, но мы не будем передавать ее целиком, поскольку и без того наше изложение не утратит своей ясности. Наконец все ушли; последним, как обычно, остался дон Иносенсио. Донья Перфекта и священник не успели обменяться и двумя словами, как в гостиную вошла пожилая экономка, пользовавшаяся большим доверием хозяйки, ее правая рука. Донья Перфекта, видя тревогу и смущение, написанные на лице экономки, тоже преисполнилась смятения, предположив, что в доме что-то неладно.

– Нигде не могу найти сеньориту,- ответила экономка на вопрос хозяйки.

– Иисусе! Росарио!.. Где моя дочь?

– Спаси меня, богоматерь-заступница! – воскликнул исповедник и схватил шляпу, готовый следовать за сеньорой куда угодно.

– Ищите ее хорошенько… Но разве она не была с тобой в комнате?

– Да, сеньора,- ответила старуха, дрожа,- но нечистый меня попутал, и я заснула.

– Будь проклят твой сон!.. Иисусе! Что же это такое? Росарио, Росарио!.. Либрада!

Поднялись по лестнице, спустились, опять поднялись, опять спустились, осмотрели со светом все комнаты. И вот, наконец, на лестнице послышался торжественный голос исповедника:

– Здесь, здесь! Нашлась.

Через минуту мать и дочь стояли лицом к лицу в галерее.

– Ты где была? – сурово спросила донья Перфекта, испытующе глядя на дочь.

– В саду,- прошептала девушка, чуть живая от испуга.

– В саду в этот час? Росарио!..

– Мне было жарко, я подошла к окну; у меня упал платок, я пошла его искать.

– А почему ты не послала Либраду искать платок?.. Либрада!.. Где эта девчонка? Тоже уснула?

Появилась Либрада. Ее бледное лицо выражало замешательство и испуг, словно она совершила какой-то тяжкий проступок.

– Что же это такое? Где ты была? – в страшном гневе спросила донья Перфекта.

– Да я, сеньора… Я пошла за бельем в комнату, в ту, что выходит на улицу… И заснула.

– Все у нас сегодня спят. А мне кажется, что кому-то пз вас завтра не придется спать в моем доме. Росарио, можешь идти.

Понимая, что нужно действовать быстро и решительно, хозяйка и священник начали свое расследование без малейшего промедления. Для выяснения истины были, с чрезвычайным умением, пущены в ход расспросы, угрозы, просьбы, обещания. Старая экономка оказалась ни в чем не повинной, зато Либрада, плача и вздыхая, начистоту призналась во всех своих плутнях. Изложим кратко содержание ее рассказа.

Спустя некоторое время после того, как сеньор Пинсон поселился в этом доме, он стал ухаживать за сеньоритой Росарио. Он дал Либраде денег, по ее словам, для того, чтобы она передавала различные поручения и любовные записки. Сеньорита не проявила никакого гнева – скорее, была довольна; таким образом прошло несколько дней. И вот сегодня вечером Росарио и сеньор Пинсон сговорились встретиться и поговорить через окно комнаты Пинсона, выходящее в сад. Они рассказали о своем намерении служанке, а та за соответствующую мзду, тут же ей врученную, вызвалась им помочь. Договорились, что Пинсон выйдет из дома в обычный час, тайно вернется к девяти часам в свою комнату, тайно же уйдет из дома и затем, как всегда, вернется уже открыто. В результате его нельзя будет ни в чем заподозрить. Либрада дождалась Пинсона. Он вошел, закутавшись до ушей в плащ и не говоря ни слова. В свою комнату Пинсон зашел как раз к моменту, когда сеньорита спустилась в сад. Либрада не присутствовала при свидании – все это время она сторожила в галерее, чтобы предупредить Пинсона в случае малейшей опасности; через час он вышел, так же как и вошел, закутавшись в плащ до ушей и не говоря ни слова.