– Нет, дорогая тетя. Я – человек кроткий, прямой, честный, я непавижу насилие; но между вами и мной – вами, воплощающей закон, и мной, которому предназначено склониться перед утим законом, стоит бедное исстрадавшееся существо, ангел, жертва несправедливости и злобы. Зрелище этой несправедливости, этого неслыханного насилия превращает мою прямоту в жестокость, мою правоту – в силу, мою честность – в насилие, к какому прибегают убийцы и воры; это зрелище, сеньора, заставляет меня не уважать ваш закон; оно заставляет меня идти вперед, не обращая внимания на этот закон и попирая все на своем пути. И то, что кажется безрассудством, на самом деле – неизбежная закономерность. Я делаю то же, что делает общество в те эпохи, когда на пути его прогресса встает бессмысленное, возмутительное варварство. Оно разрушает варварство и движется вперед, в яростном порыве сметая все на своем пути. Таков и я сейчас – я и сам себя не узнаю. Я был разумным существом – и стал зверем, я был почтителен – и стал дерзок, я был цивилизованным человеком – и превратился в дикаря. Это вы довели меня до подобной крайности, до этого ужасного состояния, вы возмутили меня и заставили сойти с пути добра, по которому я спокойно шел. Кто же виноват, я или вы?

– Ты, ты!

– Ни вам, ни мне этого не решить. Я думаю, что мы оба не правы. В вас говорит дух насилия и несправедливости, во мне – несправедливость и дух насилия. Мы с вами стали варварами в одинаковой степени; мы боремся друг с другом и наносим друг другу удары без малейшего сострадания. И бог это допускает. Моя кровь будет на вашей совести; ваша – падет на мою. Довольно, сеньора. Я не хочу докучать вам бесполезными разговорами. Пора перейти к делу.

– Хорошо, перейдем к делу! – вымолвила донья Перфекта, и голос ее был похож на рычанье.- Не думай, что в Орбахосе нет жандармов.

– Прощайте, сеньора. Я удаляюсь из этого дома. Мы еще увидимся.

– Уходи же, уходи, уходи! – закричала она, отчаянным жестом указывая ему на дверь.

Пене Рей вышел. Донья Перфекта, произнеся несколько бессвязных слов, с несомненностью свидетельствующих об ее гневе, опустилась в кресло. Она устала,- а может быть, у нее был нервный припадок. Подбежали горничные.

– Позвать дона Иносенсио! – воскликнула она.- Сейчас же! Скорее!.. Пусть придет!..

Она закусила зубами платок.

На следующий день после описанного прискорбного события по всей Орбахосе, из дома в дом, от одной группы к другой, от казино до аптеки, от бульвара Босоногих монахинь до ворот Бай-дехос, поползли новые слухи о Пепе Рее и его ужасном поведении. Их повторяли все, и столько было комментариев, что, если бы дон Каетано стал их собирать и систематизировать, он составил бы из них богатый Thesaurus[122] свидетельствующий о необычайной доброжелательности орбахосцев. Разнообразные толки, ходившие по городу, совпадали в нескольких важнейших пунктах и прежде всего в одном:

Инженер, взбешенный тем, что донья Перфекта отказалась выдать Росарито за безбожника, поднял руку на свою тетку.

Молодой человек жил в гостинице вдовы Куско. Заведение это было оборудовано, как говорится ныне, не как можно лучше, а как можно хуже, соединяя в себе все, что было самого отсталого в этом краю. Гостиницу часто посещал подполковник Пинсон, чтобы потолковать с Пепе по поводу задуманного ими плана, причем Пинсон проявлял полную готовность сделать все для успешного его выполнения. Каждый миг оп придумывал новые хитрости и проделки и старался побыстрее осуществить их, хотя и частенько говаривал своему другу:

– Моя роль, дорогой Пене, не из самых привлекательных, но, чтобы доставить неприятность Орбахосе и здешним людишкам, я готов ползать на четвереньках.

Нам неизвестно, к каким ухищрениям прибегал коварный воин, мастер на всевозможные выдумки; но, так или иначе, через три дня после того, как он был помещен на постой, он сумел завоевать всеобщую симпатию. Его манеры нравились донье Перфекте, которая не могла без волнения слушать льстивые похвалы ее величию, милосердию и царственной щедрости. Его отношения с доном Иносенсио были как нельзя более приятными. Ни мать, ни исповедник не мешали ему разговаривать с Росарио, которой дали некоторую свободу после отъезда свирепого племянника. Своей витиеватой вежливостью, ловкой лестью и утонченной дипломатией подполковник добился в доме Полентинос влияния и даже стал своим человеком. Но больше всего ухищрений он потратил на то, чтобы совратить (в целомудренном смысле слова)' горничную, по имени Либрада, и заставить ее передавать записки и письма Росарио, в которую он якобы влюбился. Он сумел подкупить девушку вкрадчивыми словами и большими деньгами; она не знала, от кого были записки и что на самом деле означали эти новые интриги,- если бы она увидела в этом проделки дона Хосе, то, хотя он ей и очень нравился, она не изменила бы своей госпоже за все золото мира.

В один прекрасный день донья Перфекта, дон Иносенсио, Хасинто и Пинсон сидели в саду. Разговор шел о войсках п о цели, которая была поставлена перед ними в Орбахосе. Сеньор исповедник воспользовался случаем, чтобы высказать порицание тираническим действиям правительства; и как-то так случилось, что при этом был упомянут Пепе Рей.

– Он все еще в гостинице,- заявил адвокатик.- Я его вчера встретил, передавал вам привет, донья Перфекта.

– Видел ли кто-нибудь подобное нахальство?.. Ах, сеньор Пинсон, не удивляйтесь, что я говорю так о своем родном племяннике… Вы, должно быть, слышали – это тот молодчик, что жил в комнате, которую занимаете теперь вы.

– Да, да. Лично я с ним не знаком, но я знаю его в лицо и наслышан о нем. Ведь он – близкий друг нашего бригадного генерала.

– Близкий друг генерала?

– Да, сеньора, командира бригады, которая прибыла в этот район и сейчас размещена по разным местам.

– А где же сам генерал? – спросила сеньора.

– В Орбахосе.

– По-моему, он живет в доме Полавьеха,- заметил Хасинто.

– Ваш племянник,- продолжал Пинсон,- и генерал Ба-талья – близкие друзья; они друг друга очень любят, их постоянно можно увидеть вместе на улицах города.

– Ну, дружок, тогда я плохого мнения об этом генерале,- вставила донья Перфекта.

– Это… Это жалкий человек,- сказал Пинсон таким тоном, словно он из вежливости не осмеливался выразиться сильнее.

– Не говоря о присутствующих, сеньор Пинсон, и отдавая должное таким людям, как вы,- продолжала сеньора,- нельзя отрицать, что в испанской армии встречаются настолько неприятные типы…

– Наш генерал был превосходным офицером до того, как стал заниматься спиритизмом…

– Спиритизмом?!

– А… секта, которая вызывает призраков и домовых, используя для этого ножки столов…- рассмеялся священник.

– Из любопытства, из чистого любопытства,- подчеркнул Хасинто,- я заказал в Мадриде сочинения Аллана Кардека. Нужно знать обо всем.

– Возможно ли, чтобы такая глупость… Иисусе. Скажите-ка мне, Пинсон: мой племянник тоже из этой секты столовра-щателей?

– По-моему, это он посвятил в тайны спиритизма нашего бравого генерала Баталью.

– Боже мой!

– Да, да. Когда ему взбредет на ум,- заметил дон Иносен-сио, не в силах сдержать смех,- он будет разговаривать с Сократом, с апостолом Павлом, Сервантесом и Декартом, как я говорю с Либрадой: принеси, мол, мне спички. Бедный сеньор де Рей! Правду я говорил, что у него не все дома.

– Но вообще-то,- продолжал Пинсон,- наш генерал храбрый вояка. Его единственный недостаток – слишком большая суровость. Он так буквально понимает приказы правительства, что, если ему здесь будут противоречить, от него можно ждать всего – он камня на камне не оставит от Орбахосы. Да, предупреждаю вас: будьте осторожней.

– Это чудище всем нам голову снесет. Ах! Знаете, дон Ино-сенсио, приход войск напоминает мне то, что я когда-то читала о древних мучениках,- как римский проконсул являлся в какое-нибудь христианское селение…