– Понимаю, понимаю, понимаю.

– Бог, в которого ты не веришь, видит то, что ты не видишь и не можешь видеть,- намерения людей. Больше я тебе ничего не скажу; я не буду входить в дальнейшие объяснения, потому что мне это не нужно. Ты все равно не понял бы меня, если бы я тебе сказала, что я хотела достигнуть своей цели, не поднимая шума, не обижая твоего отца, не обижая тебя, не давая пищи людским пересудам, как случилось бы, если бы я прямо отказала тебе… Я ничего не буду говорить об этом, Пене, потому что ты и этого не поймешь. Ты математик. Ты видишь то, что перед тобой,- и больше ничего; ты видишь грубую реальность – и больше ничего; линии, углы, размеры – и больше ничего; ты видишь следствие и не видишь причины. Тот, кто не верит в бога, не видит причины вещей. Бог – это высшее намерение – правит миром. Тот, кто его не знает, должен, конечно, судить обо всем так, как судишь ты,- по-глупому. Например, в буре он видит только разрушение, в пожаре – опустошение, в засухе – нищету, в землетрясении – разорение, а между тем, гордый мой сеньорито, во всех этих видимых бедствиях нужно искать благость божьего намерения. Да, да, вечно искать благое намерение того, кто не может сделать ничего дурного.

Эта запутанная, тонкая и мистическая диалектика не убедила Рея, но он не захотел следовать за своей теткой по каменистой тропе подобных рассуждений и просто заявил ей:

– Хорошо, я уважаю намерения…

– Сейчас, когда ты, по-видимому, сознаешь свою ошибку,- продолжала благочестивая сеньора, все более и более решительно,- я признаюсь тебе еще кое в чем, а именно: я начинаю понимать, что я была неправа, когда прибегла к подобной тактике, хотя моя цель и была самая возвышенная. Зная твой вспыльчивый нрав, зная, что ты не способен меня понять, я должна была подойти к этому делу прямо и заявить тебе: «Племянник, я не хочу, чтобы ты был мужем моей дочери».

– Вот таким языком вы должны были говорить со мной с самого первого дня,- возразил инженер, свободно вздохнув, как человек, с которого сняли огромную тяжесть.- Я очень благодарен вам за эти слова. После того как мне наносили удары ножом в темноте, я очень рад этой пощечине при свете дня.

– Так я снова даю тебе эту пощечину, племянник,- мрачно и решительно произнесла донья Перфекта.- Теперь ты знаешь: я не хочу, чтобы ты женился на Росарио.

Пепе молчал. Наступила долгая пауза, во время которой собеседники смотрели друг на друга так внимательно, как будто каждому из них лицо другого казалось самым совершенным произведением искусства.

– Ты не понимаешь, что я тебе сказала? – повторила она.- Все кончено, свадьбы не будет.

– Разрешите мне, дорогая тетя,- твердо сказал молодой человек,- не пугаться ваших слов. При настоящем положении вещей ваш отказ мало значит для меня.

– Что ты говоришь?-в ярости воскликнула донья Перфекта.

– То, что вы слышите. Я женюсь на Росарио.

Донья Перфекта поднялась – возмущенная, величественная, страшная. Она, казалось, предавала его анафеме. Рей продолжал спокойно сидеть, сохраняя необычайную выдержку. Он был преисполнен глубокой веры и неумолимой решимости. То, что на него грозил обрушиться весь гнев его тетки, не заставило Рея даже глазом моргнуть. Таков уж он был.

– Ты с ума сошел! Ты женишься на моей дочери! Женишься на ней без моего согласия?

Донья Перфекта произнесла эти слова поистине трагическим голосом; губы ее дрожали.

– Без вашего согласия… Росарио ведь думает иначе, чем вы.

– Без моего согласия…- повторила донья Перфекта.- Но я говорю, я повторяю: я не хочу, не хочу этого.

– Но Росарио и я хотим этого.

– Глупец, неужели в мире нет никого, кроме Росарио и тебя? Разве у вас нет родителей, разве нет общества, нет совести, нет бога?

– Так как есть общество, есть совесть, есть бог,- торжественно заявил Рей, вставая и указывая на небо,- то я еще раз повторяю: я жешось на Росарио.

– Несчастный хвастун! Да если даже ты готов попрать ногами все святое, неужели ты думаешь, что нет законов, которые помешают тебе совершить это насилие?

– Так как есть законы, я еще и еще раз повторяю: я женюсь на Росарио.

– Ты ничего не уважаешь.

– Я не уважаю ничего, что не достойно уважения.

– А моя власть, а моя воля, а я… Я – это ничто?

– Для меня ваша дочь – это все, остальное – ничто.

Твердость Пене Рея свидетельствовала о его несокрушимой

силе, которую он сам превосходно сознавал. Он наносил суровые, сокрушительные удары, нисколько не пытаясь чем-либо смягчить их. Его слова были похожи, если только позволительно употребить такое сравнение, на безжалостный артиллерийский огонь. Донья Перфекта снова опустилась в изнеможении на диван; но она не плакала, а вся вздрагивала, как в лихорадке.

– Значит, для этого гнусного безбожника,- воскликнула она с нескрываемой яростью,- нет законов, диктуемых обществом, он уважает только свои капризы! Это гнусная жадность – моя дочь богата!

– Если вы думаете ранить меня этой уловкой и ущемить мое достоинство, извратив суть дела и мои чувства, вы глубоко ошибаетесь, дорогая тетя. Называйте меня жадным. Богу известно, каков я.

– У тебя нет чувства собственного достоинства.

– Это ваше мнение, и стоит оно не больше, чем остальные ваши мнения. Может быть, людям угодно считать вас непогрешимой – но не мне. Я вовсе не думаю, что ваш приговор нельзя обжаловать, обратившись к богу.

– Но ты действительно думаешь так, как говоришь?.. Настаиваешь после того, как я тебе отказала? Ты все готов попрать; ты чудовище, разбойник.

– Я человек.

– Несчастный. Но довольно; я отказываюсь отдать тебе дочь, отказываюсь, слышишь!

– Но я возьму ее! Я беру только то, что мне принадлежит.

– Уходи отсюда! – воскликнула сеньора, внезапно поднимаясь.- Тщеславный, ты думаешь, что моя дочь о тебе помнит?

– Она любит меня, как и я ее.

– Ложь, ложь.

– Она сама мне сказала. Простите, но в этом вопросе я больше доверяю ее мнению, чем мнению ее матери.

– Когда она тебе это сказала? Ведь ты ее не видел столько дней!

– Я виделся с ней этой ночью, и она поклялась мне в часовне перед распятием, что будет моей женой.

– О, какой скандал, какое богохульство!.. Что же это такое? Боже мой, какой позор! – воскликнула донья Перфекта, сжимая руками голову и расхаживая по комнате.- Росарио ночью выходила из комнаты?

– Она вышла, чтобы повидаться со мной. Пора было сделать

это.

– Как подло ты вел себя! Ты поступил, как вор, как низкий соблазнитель.

– Я действовал, как вы. У меня было благое намерение.

– И она пришла к тебе? Вот как! Я подозревала это. Сегодня на рассвете я застала ее одетой в комнате. Она сказала, что выходила зачем-то… Но настоящий преступник – ты, ты… Это позор, Пене, я ожидала от тебя всего, но не такого оскорбления… Все кончено… Уезжай. Ты больше не существуешь для меня. Я прощу тебя, если ты уедешь… Я ни слова не скажу твоему отцу… Какой чудовищный эгоизм! В твоем сердце нет любви! Ты не любишь мою дочь!

– Богу известно, как я ее обожаю, и этого мне достаточно.

– Не поминай бога, богохульник, замолчи! – вскричала донья Перфекта.- Во имя бога, которого я имею право призывать, потому что верую в него, я говорю тебе, что моя дочь никогда не будет твоей женой. Моя дочь спасена, Пене; моя дочь нэ может быть приговорена к жизни в аду, ибо союз с тобой – это ад.

– Росарио будет моей женой,- повторил математик с торжественным спокойствием.

Благочестивую сеньору больше всего раздражала спокойная сила ее племянника. Прерывающимся голосом она сказала ему:

– Не думай, что меня пугают твои угрозы. Я знаю, что говорю. По-твоему, выходит, что можно растоптать домашний очаг, семью, можно попрать человеческое достоинство и нарушить божественную волю?

– Я растопчу все,- ответил инженер, утрачивая свое спокойствие и все больше возбуждаясь.

– Ты все растопчешь! Да, теперь видно, что ты варвар, дикарь, насильник.