— А ты меня за это полюбишь? — запинаясь, промолвил коррехидор.

— Нет, сеньор, я ведь и так люблю ваше превосходительство.

— Пожалуйста, не обращайся ко мне так церемонно! Говори просто «вы» или как там тебе заблагорассудится… Так ты полюбишь меня? А?

— Я же сказала, что я вас и так люблю.

— Но…

— Никаких «но». Вот вы увидите, как красив мой племянник и какой он хороший.

— Уж если кто красив, так это ты, Фраскуэла!..

— Я вам нравлюсь?

— Еще как нравишься!.. Ты лучше всех на свете!

— Что ж, тут нет ничего удивительного, — молвила сенья Фраскита, закатывая рукав и обнажая свою руку выше локтя, а рука у нее была белее лилии и такой же безукоризненной формы, как у статуи.

— Нравишься ли ты мне?.. — продолжал коррехидор. — Днем и ночью, в любое время, везде и всюду я думаю только о тебе!..

— Так… выходит, вам не нравится ваша супруга? — спросила сенья Фраскита с таким притворным состраданием, что тут рассмеялся бы даже ипохондрик. — Какая жалость! Мой Лукас видел ее, когда чинил часы в вашей спальне, он мне говорил, что ему даже посчастливилось побеседовать с ней и что она такая красивая, добрая, приветливая.

— Ну уж… — пробормотал коррехидор с явным неудовольствием.

— Правда, другие говорили мне, — продолжала мельничиха, — что у нее скверный характер, что она очень ревнива и что вы боитесь ее, как огня…

— Ну уж… — возразил дон Эухенио де Суньига-и-Понсе де Леон, сильно покраснев. — Это уж чересчур! Конечно, у нее есть свои причуды… Но бояться ее — никогда! Ведь я же коррехидор!..

— Но все-таки скажите, любите вы ее или нет?

— Сейчас скажу… Я очень ее люблю… вернее сказать — любил до того, как узнал тебя. Но с тех пор как я увидел тебя, не знаю, что со мною сталось; и она сама замечает, что со мной творится что-то неладное. Достаточно тебе сказать, что теперь… прикоснуться, например, к лицу жены для меня все равно, что прикоснуться к своему собственному… Так вот, понимаешь, я уже не люблю, я уже не испытываю к ней никаких чувств… А вот за то, чтобы только коснуться этой ручки, этого локотка, этого личика, этого стана, я отдал бы все на свете.

С этими словами коррехидор попробовал было завладеть обнаженной рукой сеньи Фраскиты, которой она помахивала перед самым его носом; но сенья Фраскита, не теряя самообладания, протянула руку и со спокойной, но непреодолимой силой слоновьего хобота толкнула коррехидора в грудь и опрокинула его навзничь вместе со стулом.

— Пресвятая богородица! — воскликнула наваррка, заливаясь смехом. — Видно, стул-то был сломанный…

— Что случилось? — крикнул тут дядюшка Лукас, просунув свою уродливую физиономию сквозь виноградные лозы.

Коррехидор все еще лежал на полу и с неописуемым ужасом взирал на человека, который смотрел на него как бы с облаков.

Можно было подумать, что его превосходительство — это сам дьявол, поверженный, правда, не архангелом Михаилом, а каким-то демоном из преисподней.

— Что случилось? — поспешила ответить сенья Фраскита. — Да вот сеньор коррехидор подвинул стул, покачнулся и грохнулся.

— Господи Иисусе! — воскликнул мельник. — Не ушиблись ли вы, ваше превосходительство? Может, вас растереть уксусом?

— Нет, ничего, — с трудом поднимаясь, ответил коррехидор и прибавил шепотом, но так, что сенья Фраскита его услышала:

— Ты мне за это заплатишь!

— Зато ваше превосходительство спасли мне жизнь, — сказал Дядюшка Лукас, не слезая сверху. — Представь себе, жена, залез я сюда, разглядываю гроздья и вдруг нечаянно задремал на этих тоненьких лозах и перекладинах, а ведь тут между ними такое пространство, что я вполне мог бы провалиться… Так что если бы вы, ваше превосходительство, не упали и не разбудили меня вовремя — я бы наверняка разбил себе голову об эти камни.

— Ах, вот оно что! — воскликнул коррехидор. — В таком случае, Лукас, я рад… Очень рад, что упал… А ты мне за это заплатишь! — повторил он, обращаясь к мельничихе.

Коррехидор произнес эти слова с выражением сдержанной ярости, так что сенье Фраските стало не по себе.

Она ясно видела, как сперва коррехидор испугался, решив, что мельник все слышал, но затем, уверившись в противном, ибо притворное спокойствие Лукаса могло бы обмануть человека и более проницательного, он дал волю своему гневу и начал замышлять планы мести.

— Ладно! Слезай скорей да помоги мне почистить его превосходительство! — крикнула мельничиха. — Вон он как запылился!

И пока дядюшка Лукас слезал, она успела шепнуть коррехидору, стряхивая с него пыль своим передником, правда попадая при этом больше по шее, чем по камзолу:

— Он ничего не слышал… Бедняга спал как убитый…

Не столько самые эти слова, сколько таинственность, с которой сенья Фраскита давала понять коррехидору, что она с ним в заговоре, подействовали на него умиротворяюще.

— Плутовка! Негодница! — пробормотал дон Эухенио де Суньига, пуская слюну от умиления, но все еще ворчливым тоном.

— Ваша милость продолжает на меня гневаться? — вкрадчиво спросила наваррка.

Убедившись, что суровость приносит хорошие плоды, коррехидор обратил на сенью Фраскиту сердитый взгляд, но, встретившись с ее обольстительной улыбкой и божественными очами, в которых светились мольба и ласка, мгновенно сменил гнев на милость. Шамкая и присвистывая, обнаруживая при этом больше чем когда-либо полное отсутствие как передних, так и коренных зубов, он проговорил:

— Все зависит от тебя, любовь моя!

В этот момент сверху спустился дядюшка Лукас.

Десятины и примиции[17]

Как только коррехидор водворился на своем стуле, мельничиха бросила быстрый взгляд на мужа: внешне Лукас хранил обычное спокойствие, но в душе готов был лопнуть от смеха. Воспользовавшись рассеянностью дона Эухенио, сенья Фраскита обменялась с Лукасом воздушным поцелуем, а затем голосом сирены, которому позавидовала бы сама Клеопатра, произнесла:

— Теперь, ваше превосходительство, отведайте моего винограда!

Как хороша была в этот миг прекрасная наваррка (такой бы я ее и написал, если б обладал даром Тициана) — свежая, обольстительная, великолепная, в узком платье, подчеркивающем изящество ее полной фигуры; с поднятыми над головой обнаженными руками, с прозрачной кистью винограда в каждой из них, она стояла против зачарованного коррехидора, обращаясь к нему с обезоруживающей улыбкой и молящим взором, в котором проступал страх.

— Это первый виноград в нынешнем году… сеньор епископ его еще не пробовал…

Сейчас она походила на величественную Помону, подносящую плоды полевому божеству — сатиру.

В это время на краю мощеной площадки показался досточтимый епископ местной епархии в сопровождении адвоката-академика, двух каноников преклонных лет, а также своего секретаря, двух домашних священников и двух пажей.

Его преосвященство на некоторое время задержался, созерцая эту столь комическую и столь живописную сценку, и наконец сказал спокойным тоном, как обычно говорили прелаты того времени:

— Пятая заповедь гласит: платить десятины и примиции святой церкви, — так учит нас христианская религия; а вот вы, сеньор коррехидор, не довольствуетесь десятиной, но хотите поглотить еще и примиции.

— Сеньор епископ! — воскликнули мельник и мельничиха и, оставив коррехидора, поспешили подойти под благословение к прелату.

— Да вознаградит господь ваше преосвященство за ту честь, которую вы оказали нашей бедной хижине! — почтительно произнес дядюшка Лукас, первым прикладываясь к руке епископа.

— Как хорошо вы выглядите, сеньор епископ! — воскликнула Фраскита, прикладываясь к руке пастыря вслед за Лукасом. — Да благословит вас бог и да хранит он вас мне на радость, как он хранил старого епископа, хозяина Лукаса!

— Ну, тогда уж не знаю, чем я могу служить тебе, если ты сама даешь благословение, вместо того чтобы просить его у меня, — смеясь, ответил добродушный пастырь.