– Епископ святой человек. Он очень любит меня, и ему кажется… ему кажется, что ты можешь заразить нас своим безбожием, своим пренебрежением к общественному мнению, своими странными взглядами… Я не раз убеждала его, что, в сущности, ты очень хороший человек.

– Талантливым людям всегда надо кое-что прощать,- вставил дон Иносенсио.

– Ты даже представить не можешь, что мне пришлось выслушать, когда сегодня утром я зашла к Сирухеда… Будто ты приехал сюда разрушить собор, будто английские протестанты уполномочили тебя проповедовать ересь в Испании, будто по ночам ты играешь в казино и выходишь оттуда пьяным… Но, сеньоры, возразила я, неужто вы хотите, чтобы я отправила своего племянника в гостиницу? Да и что касается пьянства, вы не правы. А игра? До сегодняшнего дня я не слышала, чтобы ты играл.

Пепе был в таком состоянии, когда в душе даже самого благоразумного человека пробуждается слепая ярость и им овладевает непреодолимое желание бить, истязать, проломить кому-нибудь череп. Но донья Перфекта была женщина, и к тому же его родная тетка, а дон Иносенсио – старик и священник. Кроме того, христианину и благовоспитанному человеку не к лицу прибегать к насилию. Оставалось только выразить свое негодование в словах, и притом как можно вежливее, сохраняя внешнее спокойствие. Но и это, по мнению Пепе, следовало сделать в самом крайнем случае. Он решил окончательно высказаться тетушке, только когда будет навсегда покидать ее дом. Вот почему Пене промолчал, сдержав душившую его ярость.

К концу ужина пришел Хасинто.

– Добрый вечер, сеньор Хосе…- приветствовал он кабальеро, пожимая ему руку.- Сегодня вы со своими приятельницами не дали мне поработать. Я не мог написать ни строки. А работы, признаться, было по горло!

– Ах, как я вам сочувствую, Хасинто! Правда, мне говорили, что и вы не прочь позабавиться и пошалить вместе с ними.

– Я! – воскликнул юноша, густо покраснев.- Ну что вы, всем известно, что Тафетан никогда не говорит правды… Скажите, сеньор дон Хосе, это верно, что вы уезжаете?

– А что, до вас дошли такие слухи?

– Да, я слышал об этом в казино и у дона Лоренсо Руиса.

Некоторое время Пене всматривался в розовое лицо дона Но-

минативуса. Затем ответил:

– Да нет, ничего подобного. Тетя очень довольна мной, ее не задевает клевета, которой меня угощают жители Орбахосы… и она не выгонит меня из своего дома, хотя бы на этом настаивал сам епископ.

– Выгнать тебя… никогда! Что скажет твой отец!..

– И все же, невзирая на вашу доброту, милейшая тетя, невзирая на дружеское участие сеньора каноника, я, быть может, решусь уехать…

– Уехать!

– Вы хотите уехать!

Глаза доньи Перфекты радостно заблестели. Даже священник, хотя и был искусным притворщиком, не мог скрыть охватившей его радости.

– Да, и, вероятно, сегодня же ночью.

– Да что ты, к чему такая спешка!.. Подожди хотя бы до утра!.. А ну-ка… Хуан, пусть скажут дядюшке Ликурго, чтобы он запрягал лошадь… Может быть, ты возьмешь с собой закуски… Николаса!.. Возьми кусок телятины, что лежит в буфете… Либ-рада, платье сеньорито…

– Нет, просто трудно поверить вашему столь внезапному решению,- сказал дон Каетано, считая своим долгом принять какое-то участие в разговоре.

– Но вы вернетесь… не правда ли? – поинтересовался каноник.

– В котором часу проходит утренний поезд? – спросила донья Перфекта. Глаза ее горели лихорадочным нетерпением.

– . Нет, я уеду сегодня же ночью.

– Но, друг мой, ночь безлунная.

В душе доньи Перфекты, в душе исповедника и юной душе ученого Хасинтито звучали одни и те же слова: «Сегодня же ночью». Эти слова казались им небесной музыкой.

– Разумеется, дорогой Пене, ты скоро вернешься… Я сегодня написала твоему отцу, твоему замечательному отцу…- вставила донья Перфекта, всем своим видом показывая, что готова расплакаться.

– Я обременю тебя некоторыми поручениями,- заявил дон Каетапо. .

– Удобный случай попросить вас приобрести недостающий мне том сочинений аббата Гома,- вставил юный адвокат.

– Ну, Пепе, и скор же ты на выдумки! – пробормотала сеньора с улыбкой, устремив свой взгляд на дверь столовой.- Да, я совсем забыла… здесь Кабальюко: он хочет что-то сказать тебе.

Все оглянулись на дверь, где возвышалась величественная фигура кентавра; важный, с нахмуренными бровями, великолепный в своей дикой красоте, он несколько смешался, приветствуя присутствующих, и из кожи лез вон, стараясь улыбаться, не топать ногами и деря?ать как полагается свои огромные руки.

– Заходите, сеньор Рамос,- пригласил его Пепе Рей.

– Нет, нет,- запротестовала донья Перфекта.- Все, что он намерен сказать тебе,- глупости.

– Пусть говорит.

– Но я не могу допустить, чтобы в моем доме разрешались подобные споры…

– Чего же хочет от меня сеньор Рамос?

Кабальюко что-то промычал.

– Довольно, довольно…- смеясь, перебила донья Перфекта.- Оставь в покое моего племянника. Не обращай внимания на этого глупца, Пепе… Хотите, я расскажу вам, чем разгневан великий Кабальюко?

– Разгневан? Могу себе представить,- вставил исповедник и, откинувшись в кресле, громко, выразительно захохотал.

– Я хотел сказать сеньору дону Хосе…- прорычал свирепый кентавр.

– Да замолчи ты, ради бога. От тебя можно оглохнуть.

– Сеньор Кабальюко,- заметил каноник,- совсем не удивительно, что молодые люди из столицы выбивают из седла грубых наездников наших диких краев…

– Все дело в том, Пепе, что Кабальюко состоит в связи…

Смех не дал донье Перфекте договорить.

– В связи,- подхватил дон Иносенсио,- с одной из сестер Троя, с Марией Хуаной, если не ошибаюсь.

– И ревнует! После своей лошади он больше всего на свете обожает маленькую Марию Троя.

– Господи помилуй!-воскликнула тетка.- Бедный Кристобаль! И ты решил, что такой человек, как мой племянник?! А ну-ка, что ты хотел сказать? Говори.

– Уж мы поговорим наедине с сеньором доном Хосе,- резко ответил местный забияка и молча вышел.

Через несколько минут Пепе, покинув столовую, направился в свою комнату. В коридоре он лицом к лицу столкнулся со своим соперником. При виде мрачной, зловещей физиономии обиженного влюбленного Пепе не мог сдержать улыбки.

– На пару слов,- сказал Кабальюко и, нагло преградив дорогу, добавил: – А известно ли вам, кто я?

При этом он положил свою тяжелую руку на плечо молодого человека с такой наглой фамильярностью, что Пепе оставалось только с силой сбросить ее.

– Не понимаю, почему вы хотите раздавить меня.

Храбрец несколько смутился, но тут же обрел прежнюю наглость и, с вызовом глЯдя на Рея, повторил:

– Известно ли вам, кто я?

– Да, прекрасно известно. Вы – животное.

И, резко оттолкнув его, Пепе прошел в свою комнату. В этот момент все мысли нашего несчастного друга сводились к тому, как привести в исполнение следующий краткий и простой план: не теряя времени проломить череп Кабальюко; как можно скорее распрощаться с теткой, резко и в то же время вежливо высказав ей все, что было у него на душе; холодно кивнуть канонику; обнять безобидного Каетано, а под конец намять бока дядюшке Ли-курго и тут же ночью уехать из Орбахосы, отряхнув с ног своих прах этого города.

Однако никакие неприятности, преследующие юношу, не могли заставить его забыть о другом несчастном существе, положение которого было еще более плачевным и беспросветным, чем его. Вслед за ним в комнату вошла горничная.

– Ты отдала мою записку? – спросил он.

– Да, сеньор, и она передала вам вот это.

На обрывке газеты, переданном ему служанкой, было написано: «Говорят, ты уезжаешь. Я умру».

Когда Пепе возвратился в столовую, дядюшка Ликурго, заглянув в дверь, спросил:

– Когда подать вам лошадь?

– Мне не нужна лошадь,- резко ответил Пене.