Когда несчастная закончила свое признание, дон Иносенсио спросил ее:

– А ты уверена, что входил и выходил именно сеньор Пинсон?

Обвиняемая ничего не ответила; на лице ее отразилось крайнее замешательство.

Донья Перфекта позеленела от гнева:

– Ты его видела в лицо?

– Но кто же это мог быть, как не он? – возразила девушка.- По-моему, это наверняка был он… Он прямо пошел в свою комнату… Он очень хорошо знал дорогу.

– Странно,- сказал священник.- Он ведь живет здесь же, зачем ему нужны были эти увертки? Он мог сказаться больным и остаться дома… Не правда ли, сеньора?

– Либрада! – в страшной злобе воскликнула донья Перфекта.- Богом тебе клянусь, что ты пойдешь на каторгу.

Она сжала руки с такой силой, что чуть не поранила себя до крови собственными ногтями.

– Дон Иносенсио,- добавила она.- Умрем… Нам осталось только умереть.

И она разразилась безутешными рыданиями. 1

– Будьте мужественны, сеньора,- взволнованно произнес священник,- будьте мужественны… Сейчас необходимы большая твердость, спокойствие и великое сердце.

– Мое сердце – необъятно,- рыдая, заявила сеньора де По-лентинос.

– Мое невелико. Но мы еще посмотрим.

Между тем Росарио, чувствуя, как душа ее разрывается на части, не в силах плакать, не в силах успокоиться, с сердцем, пронзенным острой болью, словно холодным копьем, с бешено мятущимися мыслями, переходившими от мира к богу и от бога к миру, оглушенная и полуобезумевшая, босая, стояла поздно ночью на коленях у себя в комнате на голом полу, скрестив руки, прижавшись пылающим виском к краю кровати, в темноте, в одиночестве, в безмолвии. Она боялась пошевелиться, чтобы не привлечь внимания матери, которая спала – или делала вид, что спала,- в соседней комнате. Несчастная Росарио шептала, обращаясь к небесам:

– Господи боже мой, почему раньше я не умела говорить неправду, а теперь умею? Почему раньше я не умела притворяться, а теперь притворяюсь? Или я низкая, лживая?.. Или то, что я теперь чувствую, то, что со мной происходит,- это падение? Или я пала так, что уже не смогу подняться?.. Разве я больше не добрая и не честная?.. Я сама себя не узнаю. Я ли это, или на моем месте сейчас кто-то другой?.. Сколько ужасов, и всего за несколько дней! Сколько разных чувств! Сердце не вынесет таких страданий. Господи боже мой! Ты слышишь меня, или мне суждено вечно молиться и не быть услышанной?.. Я ведь хорошая – никто меня не убедит в том, что я нехорошая… Если я люблю, бесконечно люблю – разве это дурно?.. Нет, нет… Я хуже всех на свете. Какая-то гигантская змея вонзает жало мне в сердце, отравляет его… Почему ты не убьешь меня, господи? Почему ты меня не бросишь в ад – навсегда? Это ужасно, но я признаюсь в этом, я признаюсь в этом сейчас, когда я наедине с богом, который меня слышит, и я признаюсь в этом священнику, на исповеди. Я ненавижу свою мать. Почему же, почему? Не могу объяснить. Он не сказал мне ни одного дурного слова о моей матери. Не знаю, как это случилось… Какая я плохая! Нечистая сила овладела мною. Господь, приди ко мне на помощь: сама я никак не могу справиться с собой… Какая-то ужасная сила гонит меня из этого дома… Мне хочется скрыться, убежать. Если он не увезет меня с собой, я поползу за ним по дороге… Что это за божественная радость в моей груди, которая сливается с горьким страданием? Господи боже, отец мой, просвети меня! Я ведь хочу только любить. Я не создана для той злобы, которая меня пожирает, для того, чтобы притворяться, скрываться, обманывать. Завтра же я выйду на улицу, стану посередине и буду кричать. И если кто-нибудь подойдет, я скажу: «Люблю», «Ненавижу»… Хоть сердце облегчу… Какое было бы счастье, если бы всех можно было примирить, всех любить и уважать. Помоги мне, пресвятая дева!.. Опять эта ужасная мысль. Не хочу так думать – а думаю. Не хочу так чувствовать – и чувствую. Ах, к чему себя обманывать? Я не могу избавиться от этой мысли, даже заглушить ее не могу… Так я хочу хотя бы признаться в ней и признаюсь тебе: «Господи, я ненавижу свою мать!»

Наконец она забылась лихорадочным сном. Но воображение воспроизводило все, что случилось с ней в этот вечер, искажая образы, но не меняя сущности. Росарио услышала, как часы на соборе пробили девять. Сердце ее радостно забилось, когда старая экономка заснула блаженным сном; стараясь не шуметь, девушка медленно вышла из комнаты; она осторожно спускалась по лестнице и ставила ногу на ступеньку, только будучи вполне уверенной, что не произведет ни малейшего шороха. Вот она прошла через комнату прислуги и кухню, вышла в сад; в саду она на минуту задержалась и глянула на небо, усыпанное звездами. Ветер утих. Ничто не нарушало глубокого покоя ночи. Казалось, в ней прячется какое-то молчаливое существо, следящее за девушкой с неотступным вниманием немигающими глазами, настороженно подслушивающее все ее тайны… Ночь наблюдала…

Росарио подошла к застекленной двери столовой и осторожно заглянула внутрь, держась на некотором расстоянии, опасаясь, как бы ее не заметили находящиеся в комнате. При свете лампы она видела мать, стоявшую к ней спиной. Исповедник сидел по правую руку от матери; его профиль был странным образом искажен, его нос вырос и стал похожим на клюв невиданной птицы, а вся его фигура превратилась в горбатую тень, черную и густую, с выступающими тут и там острыми углами, смешную, беспокойную и худую. Напротив находился Кабальюко, больше похожий на дракона, чем на человека… Росарио видела его зеленые глаза – два больших фонаря с выпуклыми стеклами. Блеск глаз и могучая фигура этого дикаря внушали ей страх. Ликурго и трое остальных выглядели смешными и странными куклами. Она уже где-то видела – ну конечно, у глиняных болванчиков на ярмарках – эти же дурацкие ухмылки, эти грубые лица и этот бессмысленный взгляд. Дракон размахивал руками, словно крыльями ветряной мельницы, и ворочал из стороны в сторону своими круглыми зелеными светящимися глазами, так похожими на шары, выставляемые в окнах аптек. Его взгляд ослеплял. Беседа, по-видимому, была интересной. Исповедник тоже размахивал крыльями – тщеславная птица, которая хотела бы летать, да не могла. Его клюв удлинялся и изгибался, перья топорщились от ужаса; успокоившись, он прятал лысую голову под крыло и сжимался в комочек. А глиняные марионетки внезапно начинали двигаться, желая стать людьми; Фраскито Гонсалес очень старался казаться настоящим мужчиной.

Росарио чувствовала необъяснимую робость при виде этого сборища. Она отошла от двери и осторожными шагами двинулась дальше, оглядываясь по сторонам – не наблюдают ли за ней. Она дикого не видела, а ей казалось, будто миллион глаз следит за ней… Однако ее страхи и робость внезапно рассеялись. В окне комнаты, где жил сеньор Пинсон, появился человек в голубом; па его одежде, словно ряд огоньков, блестели пуговицы. Она подошла. В тот же миг она почувствовала, как чьи-то руки, с военными нашивками на рукавах, подняли ее, словно перышко, и быстро перенесли в комнату. Все перемешалось. Раздался какой-то треск и короткий удар, потрясший весь дом. Ни она, ни он ие знали причины этого шума. Оба вздрогнули.

То был момент, когда дракон разбил стол в столовой.

Место действия меняется. Перед нами красивая, светлая, скромная, веселая, уютная, удивительно чистая комната. Тонкая тростниковая циновка покрывает пол, белые стены украшены прекрасными гравюрами, изображающими святых, и статуэтками сомнительного художественного достоинства. Старинная мебель красного дерева блестит – ее протирают каждую субботу,- а на алтаре, рядом со статуей богоматери, которой поклоняются в этом доме, пышно разодетой в голубые и серебряные одежды, стоит бесчисленное множество изящных безделушек, как священных, так и мирских. Здесь имеются и картинки, вышитые бисером, плошки со святой водой, подставки для часов с агнцем божьим, кудрявый пальмовый лист, оставшийся после вербного воскресенья, и немало ваз с тряпичными розами. В громадном дубовом шкафу – хорошо подобранная библиотека: там вы найдете эпикурейца и сибарита Горация рядом с нежным Вергилием, в стихах которого' рассказывается о том, как дрожит и тает сердце пылающей Дидо-ны; носатого Овидия, столь же возвышенного, сколь непристойного и льстивого, рядом с Марциалом, дерзким и хитроумным бездельником; страстного Тибулла рядом с великим Цицероном; сурового Тита Ливия рядом с ужасным Тацитом, палачом Цезарей; пантеиста Лукреция; Ювенала с его смертоносным пером; Плавта, сочинявшего лучшие комедии древности, крутя мельничный жернов; Сенеку, философа, о котором говорится, что лучшим деянием его жизни была его смерть; ритора Квинтилиана, хитрого Саллюстия, который так хорошо говорит о добродетели; обоих Плиниев, Светония и Варрона; одним словом, там – вся римская литература, с момента, когда ее робкое первое слово зародилось в устах Ливия Андроника, до того как ее последний вздох сорвался с уст Рутилия.