Светлая просторная комната была оклеена старыми обоями: они уже выцвели и потускнели, но благодаря опрятности, царившей в каждом уголке этой мирной обители, сохранили еще свой первозданный рисунок. Стенные часы с пестрым циферблатом, из футляра которых свисали неподвижные на вид гири и быстрый маятник, неутомимо повторявший «не так», занимали видное место среди массивной мебели столовой. Убранство стен дополняла серия французских гравюр, воспроизводящих подвиги завоевателей Мексики, с пространными пояснениями, столь же неправдоподобными, сколь и изображения Эрнана Кортеса и доньи Марины, сделанные невежественным художником. Между двумя стеклянными дверями, ведущими в сад, стояло латунное сооружение. Его нет надобности описывать – достаточно сказать, что оно служило опорой попугаю, который, расположившись на нем, озирался вокруг со свойственными этим птицам серьезностью и любопытством. Потешный и вместе с тем серьезный вид, зеленый мундир, красная шапочка, желтые сапожки и, наконец, хриплые смешные слова, произносимые попугаями, делают их похожими на глубокомысленных, чопорных дипломатов. Иногда они смахивают на шутов и почти всегда схожи с надутыми субъектами, нелепыми в своем стремлении казаться очень важными.

Дон Иносенсио был в большой дружбе с попугаем. Предоставив донье Перфекте и Росарио занимать гостя, он подошел к попугаю и, с довольным видом протянув ему указательный палец, проговорил:

– Ах ты бездельник, плут, почему ты молчишь? Грош тебе цена, если бы ты не умел болтать! Болтунами полон мир, их много и среди людей, и среди птиц.

Досточтимый пастырь собственноручно взял из стоящей рядом чашки несколько горошин и дал попугаю. Птица принялась звать горничную и требовать шоколаду: ее слова отвлекли дам и молодого человека от беседы,- по всей вероятности, не очень важной.

Неожиданно в столовой появился деверь доньи Перфекты, сеньор дон Каетапо Полептинос. Он вошел, радостно восклицая:

– Иди же ко мне, мой дорогой сеньор дон Хосе!

Дон Каетано и Пепе дружески обнялись. Они были знакомы: выдающемуся ученому и библиофилу не раз доводилось совершать поездки в Мадрид, когда объявлялись книжные торги согласно завещанию какого-нибудь букиниста. Дон Каетано был средних лет, высок и худ; продолжительные занятия и болезнь истощили его. Он говорил изысканно, даже высокопарно, что, надо сказать, ему очень шло,- и был ласков и любезен с людьми, порой даже чрезмерно. Его познания были столь обширны, что его по праву считали феноменом. В Мадриде имя его всегда произносилось с уважением, и если бы дон Каетано поселился в столице, его, несмотря на скромность, не преминули бы сделать членом всех академий. Но он любил спокойное одиночество, и место, которое в душе других занимает тщеславие, в его душе занимали библиомания и любовь к уединенным занятиям. Предаваясь им, он не преследовал никакой другой цели, кроме изучения интересующих его книг.

Его библиотека в Орбахосе слыла одной из самых богатых во всей Испании. Днем и ночью, подолгу просиживая в ней, дон Каетано собирал данные, классифицировал, конспектировал, делал различного рода ценнейшие заметки и, возможно, осуществлял некий неведомый и необычный труд, под стать лишь великому уму. Он придерживался патриархальных обычаев: мало ел, еще меньше пил, и его единственными развлечениями были трапезы в Аламильо в дни больших празднеств и ежедневные прогулки в деревню, называемую Мундогранде, где нередко из двадцативековой пыли извлекали римские медали, обломки архитравов и колонн неизвестной архитектуры, какую-нибудь бесценную амфору или древнюю статуэтку.

Донья Перфекта и дон Каетано жили в таком согласии, с которым не мог сравниться даже мир, царивший в раю. Они никогда не ссорились. Правда, дон Каетано не вмешивался ни в какие домашние дела, а донья Перфекта не касалась библиотеки; лишь по субботам она давала распоряжение прибрать ее, причем относилась с благоговейным восторгом к нужным ему книгам и бумагам, разбросанным на столе и по комнате.

Обменявшись взаимными вопросами и ответами, как и полагается в подобных случаях, дон Каетано сказал гостю:

– Я уже заглянул в баул, который ты мне привез, и очень сожалею, что среди книг нет издания тысяча пятьсот двадцать седьмого года. Придется мне самому поехать в Мадрид… Ты надолго к нам? Чем дольше ты здесь пробудешь, тем лучше, дорогой Пене. Какое счастье, что ты здесь! Вдвоем мы приведем в порядок часть библиотеки и составим каталог авторов Хинеты. Не всегда ведь имеешь рядом такого талантливого человека, как ты… Посмотришь , мою библиотеку… Там ты найдешь обильную пищу для чтения… Чего только твоя душа пожелает… Ты увидишь чудеса, подлинные чудеса, бесценные сокровища, редчайшие экземпляры, которыми владею только я, я один… Но если я не ошибаюсь, пора обедать, не так ли, Хосе? Не так ли, Перфекта? Не так ли, Росарито, не так ли, сеньор дон Иносенсио? Сегодня вы вдвойне исповедник, ведь вам самому придется исповедоваться в грехе чревоугодия.

Каноник поклонился и, приятно улыбаясь, выразил свое удовлетворение. За обедом царили мир и согласие. Все блюда, как и полагается на провинциальных обедах, отличались чрезмерным обилием и однообразием. Здесь могло бы насытиться вдвое больше людей, чем собралось за столом. Говорили о разных разностях.

– Первым делом, не откладывая, надо посетить наш собор,- таких немного, сеньор дон Хосе!.. Впрочем, за границей вы повидали столько всего, что вряд ли вам будет в диковинку наша старая церковь… Это нам, жалким орбахосским обывателям, она ка-

жется божественной. Магистр Лопес де Берганса, ее настоятель, в шестнадцатом веке называл ее pulchra augustina[114]… Но конечно, для людей с такими знаниями, как у вас, наш собор не представляет никакой ценности, и любой рынок, крытый железом, покажется вам прекраснее.

Язвительный тон хитрого каноника все больше и больше раздражал Пене. Однако он старался сдержать свой гнев и, скрывая неудовольствие, отвечал весьма туманными фразами. Донья Перфекта вмешалась в разговор и с живостью заметила:

– Смотри, Пепито, предупреждаю тебя, если ты станешь дурно отзываться о нашей церкви, мы рассоримся. Ты много знаешь, ты человек незаурядный, обо всем имеешь свое суждение, но если ты будешь отрицать, что это величественное здание – восьмое чудо света, то лучше уж держи свою мудрость при себе и дай нам пребывать в нашем полном невежестве…

– Я не только не считаю это здание некрасивым,- отвечал Пене,- но, насколько я успел разглядеть его, оно показалось мне величественно-прекрасным. Так что, дорогая тетя, вам незачем тревожиться, да к тому же не такой уж я и знаток.

– Ну что вы! – вмешался каноник, на миг давая передышку жующим челюстям.- Нам тут все уши прожужжали про ваши гениальные способности, приобретенную вами большую популярность и ту выдающуюся роль, которую вы играете всюду, где только появляетесь. Не каждый день встречаешь таких людей. Но уж если я так превозношу ваши заслуги…

Он замолчал, чтобы прожевать, и, как только его язык освободился, снова заговорил:

– Уж если я так превозношу ваши заслуги, позвольте со свойственной мне откровенностью высказать и еще одно мнение. Да, сеньор дон Хосе, да, сеньор дон Каетано, да, моя сеньора и моя девочка, наука в том виде, в каком ее изучают и распространяют люди нашего века, убивает чувство и сладостные мечты. Она обедняет духовную жизнь, подчиняет все жестоким правилам и уничтожает даже возвышенное очарование природы. Наука разрушает прекрасное в искусстве, так же как веру в душе. Наука утверждает, что все ложь, и хочет втиснуть в цифры и в линии не только maria ас terras[115], где обитаем мы, но также coelumque рго-jundum[116], где находится бог… Восторженные мечты человека, его мистический экстаз, вдохновение поэтов – все ложь. Сердце – губка, а мозг – садок для червей.