Кабальюко стал размышлять; он думал, насколько может думать сабля в руках воина.

– Мы, жители Наарилья-Альты,- сказал Старикан,- вчера подсчитали, сколько нас, и оказалось тринадцать человек, готовых на любое, самое трудное дельце… Но мы побоялись, что сеньора рассердится, и ничего не стали делать. Ведь уже пора овец стричь.

– О стрижке не беспокойся,- прервала его донья Перфекта.- Время терпит.

– Двое моих ребятишек,- вступил в разговор Ликурго,- вчера поругались, потому что один хотел идти к Франсиско Асе-ро, а другой нет. Я им и говорю: «Спокойнее, детки, все устроится. Подождите, и у нас не хуже хлеб пекут, чем в других местах».

– Вчера вечером Роке Пелосмалос говорит мне,- заявил дядя Пасоларго,- что, как только сеньор Рамос промолвит словечко, все будут тут как тут, с ружьями наготове. Жалко, что оба брата Бургильос отправились на пашню в Лугарнобле.

– Поезжайте и отыщите их,- воскликнула хозяйка дома.- Лукас, дай-ка лошадь дяде Пасоларго.

– Если мне прикажут сеньора и сеньор Рамос,- сказал Фра-скито Гонсалес,- я отправлюсь в Вильяорренду и узнаю, не пойдут ли еще лесничий Робустино и его брат Педро… .

– Неплохая мысль. По-моему, Робустино не решается показаться в Орбахосе, потому что никак не расплатится со мной. Можешь передать, что я ему прощаю его шесть с половиной дуро долга… Эти бедняки, которые умеют так великодушно жертво-

вать собой за благую идею, довольствуются такой малостью… Не так ли, дон Иносенсио?

– Наш добрый друг Рамос,- ответил каноник,- говорит, что его друзья недовольны им из-за его бездействия; но как только они увидят, что он настроен решительно, у каждого на поясе появится патронташ.

– Как? Ты решил выйти на бой? – обратилась сеньора к Рамосу.- Я тебе этого не советовала; если ты этим делом займешься, так по своей доброй воле. И дон Иносенсио, должно быть, не говорил тебе ничего подобного. Но раз ты так решил, у тебя, должно быть, есть на то свои резоны… А ну-ка, Кристобаль, хочешь поужинать? Хочешь съесть чего-нибудь? Ну, говори по правде…

– Что касается моего совета сеньору Рамосу, чтобы он готовился к бою,- сказал дон Иносенсио, смотря поверх очков,- то сеньора права. Я, как священник, не могу давать таких советов. Знаю, что некоторые священники дают подобные советы и даже сами берутся за оружие; но мне это кажется неуместным, очень неуместным, и я не стану им подражать. Я настолько щепетилен, что никогда не решусь сказать сеньору Рамосу ни одного слова по такому щекотливому вопросу: нужно ли выступить с оружием в руках. Знаю, что Орбахоса этого желает; знаю, что его будут благословлять за это все жители нашего благородного города; знаю, что здесь у нас могут быть совершены подвиги, достойные того, чтобы войти в историю; однако да будет мне позволено благоразумно промолчать.

– Очень хорошо сказано,- добавила донья Перфекта.- Мне не нравится, когда священники вмешиваются в подобные дела. Вот так и должен себя вести просвещенный клирик. Впрочем, вам хорошо известно, что в особо серьезных обстоятельствах, например, когда подвергаются опасности родина и вера, свящеппи-ки с полным правом могут призывать народ к битве или даже участвовать в ней. Ведь если сам бог участвовал в ряде знаменитых сражений, в образе ангелов или святых, то его служителям, конечно, это не заказано. Разве мало епископов выступало во главе кастильских войск во время войн против неверных?

– Очень много, и некоторые из них были славными воинами. Но теперь не такие времена, сеньора. Правда, вглядевшись повнимательнее, мы увидим, что сейчас вера подвергается еще большей опасности, чем прежде… Ведь что такое войска, расположившиеся в нашем городе и в близлежащих селениях? Что они такое? Разве это не подлое орудие, которым пользуются для своих коварных замыслов и для уничтожения веры безбожники и протестанты, наводняющие Мадрид?.. Мы все это знаем. В этом центре продажности, разврата, презрения к религии и неверия кучка дурных людей, подкупленных чужеземным золотом, прилагает все усилия, чтобы уничтожить семена веры в нашей Испании… Да что вы думаете? Они разрешают нам служить обедню, а вам – слушать ее только потому, что у них еще осталась какая-то капля стыда, страха… Но в один прекрасный день… Впрочем, я, со своей стороны, спокоен. Меня ведь не смущают светские, мирские интересы. Это хорошо известно вам, сеньора донья Перфекта, и хорошо известно всем, кто меня знает. Я спокоен и не боюсь победы злодеев. Я прекрасно знаю, что нас ожидают кошмарные дни; что жизнь всех нас – всех, носящих облачение священника,- висит на волоске, потому что в Испании, можете в этом не сомневаться, случится то же, что случилось во Франции во время французской революции, когда в один день погибли тысячи самых набожных священников… Но я не печалюсь. Когда дадут сигнал казни, я подставлю свою шею под нож; я прожил уже достаточно. На что я нужен? Ни на что.

– Пусть меня сожрут собаки,- закричал Старикан, показывая кулак, крепкий и твердый, точно молоток,- если мы не покончим скоро со всей этой сволочью.

– Говорят, на будущей неделе начнут ломать собор,- заявил Фраскито.

– Думаю, что они будут ломать его кирками и молотами,- улыбаясь, возразил каноник.- Но есть мастера, у которых нет этих орудий и которые тем не менее строят скорее, чем они разрушают. Вам хорошо известно, что, согласно благочестивым преданиям, наша замечательная часовня Саграрио была разрушена маврами за месяц, а потом ангелы восстановили ее в одну ночь… Пусть их, пусть сносят…

– В Мадриде, как нам рассказывал наарильский священник,- вмешался Старикан,- осталось уже так мало церквей, что некоторые священники служат обедню посреди улицы; но их избивают, оскорбляют, плюют им в лицо, и многие не хотят служить.

– К счастью, у нас, дети мои,- провозгласил дон Иносен-сио,- еще не было подобных сцен! Почему? Потому что они знают, что вы за люди; знают о вашей пылкой набожности и о вашем мужестве. Не завидую тому, кто первый попытается оскорбить наших священников и нашу веру… Но ясно тем не менее, что, если их вовремя не остановить, они такого натворят… Бедная Испания – святая, смиренная, добрая! Кто мог бы сказать, что они дойдут до таких крайностей!.. Но я уверен, что нечестивость пе восторжествует – нет, нет. Есть еще храбрые люди, есть еще люди прежней закалки – не правда ли, сеньор Рамос?

– Есть еще, есть,- ответил тот.

– ' Я глубоко верю в то, что святая вера победит. Кто-нибудь выступит в ее защиту. Не одни, так другие. Кто-нибудь добьется победы, а вместе с ней – вечной славы. Злые люди погибнут – не сегодня, так завтра. Тот, кто идет против святой веры, падет, падет непременно. Тем или иным путем – но падет. Его не спасут ни хитрость, ни козни, ни уловки. Господняя десница занесена над ним, и она не замедлит нанести удар. Будем сострадать ему, пожелаем ему раскаяться… А что касается вас, дети мои, не ждите, чтобы я сказал вам хоть слово о том пути, на который вы, несомненно, станете. Знаю, что вы добры; знаю, что ваша благородная, великодушная решимость и благородная цель, которую вы перед собой ставите, снимут с вас темное пятно – грех пролития крови; знаю, что бог вас благословит, что ваша победа, так же как и ваша смерть, возвысят вас в глазах людей и в глазах господа; знаю, что вы достойны восхвалений, похвал и всяческих почестей; но, несмотря на это, дети мои, из моих уст вы не услышите призыва к битве. Я никогда этого не делал и никогда не сделаю. Поступайте, как велит вам порыв вашего благородного сердца. Если оно велит вам оставаться дома, оставайтесь дома; если оно прикажет вам идти на бой, идите – в добрый час. Я примирюсь с тем, что буду мучеником и склоню выю перед палачом, если эти подлые войска останутся здесь дольше. Но если рыцарский, страстный и благочестивый порыв сыновей Орбахосы будет способствовать великому делу искоренения зла в моем отечестве, я сочту себя самым счастливым человеком только потому, что я ваш соотечественник, и вся моя жизнь, полная трудов, покаяния и смирения, покажется мне менее достойной вечного блаженства, чем один день ваших геройских деяний.