Благодарственная речь Александра была не менее эмоциональной, чем шквал аплодисментов, которыми его встретили. Он преклонил голову перед памятью деда — Алексея Романова, сына царя Николая, а также воздал должное своему отцу — Петру Романову-Китнеру, который долгие годы хранил тайну спасения Алексея из Ипатьевского дома и тем самым сберег истинную линию престолонаследия до того времени, когда созрели условия для возвращения монархии. Потом Александр поблагодарил президента Гитинова и членов парламента, мэра Москвы Николая Немова и маршала Головкина, министра обороны Российской Федерации, особенно сердечно — Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Григория II за то, что они, проявив благородство и мудрость, вернули сердце и душу России и ее народу. Все они сидели тут же и внимали ему.

В завершение он еще раз упомянул об отце, который, по его словам, заслужил особое признание тем, что видел в России не ослабленную, постаревшую, коррумпированную и загнивающую, а молодую и энергичную нацию. Да, у нее немало проблем. Но она свободна от ужасов сталинизма и коммунизма, от холодной войны и полностью готова восстать из пепла. Будущее России принадлежит молодежи, подчеркнул Александр, а потому его отец столь благородно и самоотверженно уступил дорогу другому Романову, более близкому по возрасту молодому поколению россиян и готовому встать во главе его. Они вместе поведут Россию в благополучное и достойное будущее.

Прямая трансляция его речи велась на одиннадцать часовых поясов страны. Ее передавали русскоязычные станции по всему миру. Длилась она лишь тридцать две минуты и завершилась второй овацией. На сей раз люди, встав с мест, аплодировали ему пятнадцать минут. Когда аплодисменты стихли, Александр Кабрера-Романов был уже не только следующим царем России, но и ее национальным героем.

Двадцать четыре часа спустя Александр появился под золочеными кремлевскими сводами, в бывшем тронном зале русских государей. Под прицелом сотен объективов он представил миру прекрасную Александру Елизавету Габриэллу Кристиан в качестве своей невесты и будущей русской царицы.

— Я бы рад называть ее Александрой, но она предпочитает свое мирское имя — Ребекка, — беззлобно пошутил он, слегка обняв невесту за плечи. — Так что заранее прошу прощения, если буду путаться с ее именами.

Это было завершающим штрихом блестящего дебюта. Внезапно, словно ниоткуда, на свет явился русский Камелот. Страна и мир сходили с ума от умиления.

— Маши, дорогая, маши энергичнее! — пытался Александр перекричать толпу, которая поднимала вокруг них метель из конфетти.

— А это удобно? — застенчиво спросила Ребекка по-русски.

— Удобно? Да они только этого и ждут от тебя, дорогая! — Он смотрел на нее улыбающимися, полными любви глазами. — Сейчас им именно это нужно. Даже не наша свадьба и не моя коронация. Для них ты уже царица. Так что маши, маши!

Образы появлялись и исчезали.

Некоторые виделись предельно четко, словно наяву. Другие были размытыми, как во сне. Третьи были кошмарами — от них веяло ужасом и смертью.

Самой четкой была сцена возвращения из небытия. Он видел себя со стороны — лежащим на полу крохотной хижины. Глаза закрыты, лицо белое как мел, какое-то потрепанное одеяло прикрывает ноги… Он лежал неподвижно, не подавая никаких признаков жизни. Затем легко, будто в кино, начал подниматься ввысь, от самого себя. Он парил все выше и выше — получалось, что у комнаты нет потолка, а у дома — крыши. Но тут открылась дверь, и вошла мать. Она была совсем молодой. В руках у нее была дымящаяся жестяная кружка. Мать опустилась рядом на колени и подняла ему голову, разлепила его губы и влила в них горячий напиток. По всему телу разлилось такое благодатное тепло, какого он еще никогда не испытывал. И оказалось, что нигде он не парит, а видит перед собой ее добрые глаза.

— Еще, — приказала она. Или сказала что-то вроде этого, потому что говорила на непонятном языке.

Однако это не имело значения — она просто прижала край кружки к его губам и заставила его пить самостоятельно. Он подчинился. Питье было горькое, но приятное. Он выпил все до конца. Потом расслабился, опустил голову на пол и увидел, как она плотнее укрывает его одеялом и улыбается, глядя, как у него смыкаются веки.

Во сне все вспомнилось.

Бурлящая вода тащила его в темноту, злобно швыряя о кромку льда, камни и коряги. А он пытался уцепиться за сучья, бревна, те же камни — все, что попадалось под руку, лишь бы остановить этот сумасшедший бег, казавшийся бесконечным.

Все неожиданно остановилось само собой. Его отнесло чуть в сторону от бешеного бурления и рева. Над заводью нависали голые прутья зимнего кустарника и ветви поваленных деревьев. Он ухватился за ствол какого-то деревца, кажется березы, и вылез на снежный берег. Только тогда понял, что метель догнала его. Ветер завывал, снег шел почти горизонтально. Однако пурга еще не разгулялась в полную силу, и в момент затишья, когда ветер немного стих, на небе проглянула полная луна. Промокший и продрогший, он увидел, как снег под ним становится красным. Вспомнился блеск лезвия и то, как глубоко всадил ему нож в бок Реймонд. Чуть выше пояса, под ребра…

О, да, это был Реймонд! Во время битвы на мосту Мартен разорвал на Кабрере рубаху от ворота до самого пупа. И на долю секунды заметил шрам на горле противника — как раз в том месте, где пуля Джона Бэррона ужалила Реймонда во время перестрелки в здании криминального суда в Лос-Анджелесе, откуда был совершен кровавый побег.

Этот человек мог называть себя Александром Кабрерой, Романовым, царевичем — кем угодно. Однако при всем том он оставался Реймондом.

Хижина более походила на сарай. Она стояла тремя милями ниже по течению от пешеходного мостика, что рядом с виллой «Энкрацер». На заре его нашла девочка лет семи-восьми, которая вместе отцом вышла в лес за хворостом. Раненый лежал на ослепительно белом снегу, скрючившись под лапами гигантской упавшей ели. Помимо девочки ему помогли еще трое — ее отец, мать и младший братишка, которому было не больше шести. Они почти не говорили по-английски — от силы полдюжины слов. А он вообще не понимал их наречия.

Мартен пробуждался, потом опять засыпал, погружался в бред и снова просыпался в горячке. Представление о своих спасителях он составил по скудным обрывкам информации. Это была семья беженцев, по всей видимости из Албании. Они были очень бедны и ютились в хижине в ожидании человека, которого отец семейства называл «перевозчиком». У них были чай, травы, совсем немного еды. Все это они толкли в жестяной кружке и заливали кипятком, не забывая напоить и спасенного.

Однажды, когда он трясся в ознобе, между мужем и женой разгорелся жаркий спор. Кажется, жена говорила, что им нужно забыть обо всех собственных заботах и пойти за врачом. Муж отказывался. Прижимая к себе обоих детей, он, насколько можно понять, говорил, что какой-то незнакомец не стоит того, чтобы из-за него терять все.

Как-то раз в дверь хижины изо всех сил постучали. Однако он слышал этот стук издалека. Семья заранее потушила огонь и успешно уничтожила следы своего присутствия, поскольку ей уже не раз приходилось делать это. Беженцы скрылись в лесу, прихватив с собой Мартена. Обыскав хижину и не найдя ничего, солдаты удалились.

Прошло немало времени, наверное, несколько дней, прежде чем снова раздался резкий стук в дверь. Только на сей раз все были в хижине. Стучали среди ночи. Опасливо открыв дверь, отец семейства наконец-то увидел на пороге долгожданного «перевозчика».

Ему хорошо запомнилось, как отец тащил из хижины домашних, призывая идти за «перевозчиком». Но жена и дети уперлись. Они ни в какую не желали бросить Мартена одного. И отец в конце концов смирился. Милю, если не больше, Мартену вместе с приютившей его семьей пришлось проковылять в ночной тьме по снегу. Он мог упасть в любой момент, но тогда бы не встал. Все вместе они вышли на обледенелый проселок, где уже ждал грузовик. Вместе с двумя десятками других людей их подсадили в крытый кузов.