А в дом Шаповаловых тем временем постучалась новая беда. Собственно, беда ли, Ксения Степановна точно еще не знала. Вот уже полтора месяца, как от мужа перестали приходить письма. Сама она писала ему аккуратно каждую неделю. Если особо писать было не о чем, посылала открытку: «Жива, здорова, Юнона кланяется». Свои письма она нумеровала, и вот уже на шесть из них не было ответа.

Окружающие, как могли, успокаивали ее: фронт, может быть почта застряла в весенней грязи. Бои идут, не до писем… Перебросили человека куда-нибудь к черту на куличики. Обживется на новом месте, напишет… Мало ли таких объяснений рождается в отзывчивом сердце, когда рядом мать, недавно потерявшая сына и, может быть, уже ставшая вдовой! Слова эти сначала утешали. Но повторялись они слишком часто и понемногу перестали действовать, как не действует лекарство, когда к нему привыкает организм.

— Мама, ну как ты не понимаешь? Идут бои невиданного масштаба. Разве нашим воинам сейчас до писем? — убеждала Юнона. — И раздумывать об этом нечего. Кто же работать станет, если мы все в глубоком тылу будем в истерику впадать по всяким личным поводам?.. Выше голову, мама! На нас с тобой теперь вся фабрика смотрит.

Как всегда, она была права, эта спокойная, рассудительная Юнона, но ее такие логичные доводы совсем не утешали и не успокаивали мать. Теперь Ксения то и дело ловила себя на том, что дома она все время прислушивается. Шаркающие шаги старика-почтальона она отличила бы среди сотен других. Ага, вот внизу хлопнула дверь! Почтарь? Женщина замерла. Шаги все выше, выше. Остановились. Стучится к нижним… Вот счастливцы: письмо!.. Опять поднимается, слышен шорох. Это старик на ходу опирается о стену рукой. Прядильщица готова выскочить за дверь по малейшему стуку. Нет, миновал площадку, поднимается выше. Она тяжело вздыхает: опять мимо. Ну хотя бы словечно, хоть какая-нибудь устная весточка!

Теперь частенько прямо с работы, не заходя домой, она идет в госпиталь. Здесь ее уже полюбили за тихий нрав, за то, что умеет она терпеливо, с искренним интересом выслушивать бесконечно повторяющиеся рассказы «о чертовой этой ране», потолковать о новостях, необидно пожурить выздоравливающую молодежь за ночные исчезновения через окошко, за алкогольный дух, которым нет-нет да и пахнет в той или другой, палате с тех пор, как слег строгий Владим Владимыч.

Попробовал бы кто-нибудь из посторонних чичать такие нотации! А Ксению Степановну даже госпитальные забияки, с какими, по словам сестер, «сладу нет», слушают, опустив глаза, конфузливо бормоча: «Виноват, исправлюсь, мамаша». «Мамаша». Так звали ее в госпитале все, даже те, кто постарше ее возрастом.

Вот тут-то, в этой большой, томящейся вынужденным бездельем, занятой своими недугами и потому порою весьма раздражительной семье, в заботах о чужих сыновьях и чужих мужьях, Ксения Степановна глушила тоску по собственному сыну и беспокойство за собственного мужа. Именно здесь, где всем было понятно, что неспроста солдат Шаповалов так упрямо «играет в молчанку», находила она наиболее убедительные утешения: «Мамаша, другой раз по месяцу, по полтора в баню сходить некогда, где уж тут письма писать!.. Может, из одной части в другую его перекантовали. Потерпите, мамаша. Вот помяните слово: почтарь сразу пачку целую приволочет!»

Но, утешая ее, опытные воины понимали; дело плохо. Один офицер будто бы невзначай узнал у Ксении Степановны номер полевой почты мужа. Раненые тотчас же коллективно написали комиссару части. И вот пришел ответ. Комиссар извещал коллектив раненых, что в момент сильной вражеской контратаки пулеметчик Шаповалов Ф. вместе со своим вторым номером остался в окопе прикрывать отход. Потом пулемет его смолк, А когда часть нанесла контрудар и вернула позицию, ни пулеметчика Шаповалова, ни его второго номера в развороченном снарядом окопчике-дворике обнаружено не было. Под песком, выброшенным из воронки, отыскали лишь искореженный разрывом пулемет. Оба — Шаповалов Ф. и его напарник — зачислены в список без вести пропавших.

В большинстве палат знали историю запроса. Страшный для «мамаши» ответ подействовал на всех угнетающе. Кто решится сообщить его Ксении Степановне? Были в госпитале воины разных родов оружия, были пехотинцы и танкисты, артиллеристы и летчики, были саперы и разведчики — люди, в силу своей воинской специальности умевшие рисковать жизнью. А вот сообщить Ксении Степановне полученный ответ храбреца не нашлось. Все посматривали друг на друга. И когда высокая, худая, выглядевшая еще более бледной от белизны косынки женщина появилась в коридоре, палаты точно вымерли, никто не позвал ее, как обычно: «Мамаша, к нам».

Ксения Степановна заметила это и вся сжалась от тяжелого предчувствия. Тогда, гремя костылями, подошел к ней маленький пожилой солдатик, самый тихий, самый незаметный. Он просто отдал ей письмо, легонько пожал руку у локтя и сказал шепотом:

— Держись, мамаша!

Ксения Степановна шарила по карманам и никак не могла найти очки.

— Ну, Прочтите же кто-нибудь! — со стоном попросила она, не обращаясь ни к кому в отдельности.

Ей прочли. Наступила тишина. Ксения Степановна сидела на табурете, не различая коек. Все будто плыло по кругу.

— Нашла о чем горевать! — раздался наконец чей-то голос. — Без вести пропал! Это ж бывалому солдату — тьфу! Сколько таких случаев! Отрапортуют: пропал, не вернулся с задания. А завтра является: подай мою пайку табаку.

— Это ж не в Германии, на родной, чай, земле… Я сам в окружении два месяца пробродил. Окружение — та же война. Всего и беды, что махорки нет да стеклом бриться приходится.

— Нет, нет, вы не волнуйтесь, мамаша, мы сейчас запросим у комиссара подробности, — слышалось со всех сторон.

— Точно еще ничего толком и неизвестно… Вот «смертью храбрых»—это плохо, ранен — тоже не баско, а «без вести»—ничего, целее будет, кабы сачбк какой неопытный, ну, тут еще можно поволноваться: и в лесу заблудится, — а тут бывалый солдат, фронтовик…

Ксения Степановна не различала, кто это говорил, но голоса были полны такой заботы, что она не выдержала.

— Милые вы мои! — как-то по-старушечьи всхлипнула она и закрыла лицо руками.

Вот в эту-то минуту и вбежала в палату сестра Калинина. В госпитале у нее была своя, особая известность. Обычно появление ее в неурочный час весело приветствовалось. Но тут никто далее и не взглянул на нее. Круглое, обрызганное родинками лицо приняло недоуменное выражение: что означает такое невнимание? Но тут она увидела плачущую Ксению, и та, другая Прасковья Калинина, что всегда старательно пряталась под личиной легкомысленной, языкастой Паньки, разом вышла На белый свет.

— Ксенечка, родная, чего вы?

Палата, привыкшая видеть сестру Калинину в ином обличье, наперебой принялась объяснять:

— Вот мы ей, сестрица, толкуем: целые дивизии без вести пропадали. Побродят в окружении, а потом через фронт пробьются, даже с артиллерией… А тут один человек!

— Паня, они меня не обманывают? — спросила Ксения Степановна, вытирая кончиком косынки глаза.

— Ну что вы, Ксенечка! Кто ж это посмеет? Это ж фронтовики!

И хлопнув вдруг себя ладошкою по лбу, сестра Калинина вскрикнула:

— Батюшки, у меня, наверно, начинается склероз сосудов: все-все стала забывать! Ведь я же за вами, Ксенечка. Владим Владимыч вас к себе просит.