— Я тоже тот вечер помню, — просто призна лась Анна, но тут же спохватилась: — Не вечер, конечно, а наш разговор.

Но конец фразы не спрятал того, что было сказано вначале. Странная улыбка задрожала на губах Лужникова.

— Неужели вспоминали? Анна покорно вздохнула.

— Вспоминала! — Но тут же опять поправилась: — Я секретарь парторганизации, мне обо всех коммунистах думать положено… А вы обуйтесь, Гордей Павлович, нехорошо, сидите, будто на базаре перед холодным сапожником, вдруг кто войдет?..

Лужников отошел в угол, обулся, надел воротничок, подвязал галстук. Он сел по другую сторону стола, и понемногу у них завязался неторопливый разговор.

Сколько у Анны накопилось нерешенных вопросов, непроверенных мыслей, необсужденных затей! Не с каждым всем этим поделишься, не каждый поймет. А вот Лужникову легко, даже приятно рассказывать. Чувствуется, что этот человек, такой сильный и такой слабый, такой бывалый и такой беспомощный, все-все понимает. И она говорила, а он слушал, кивал головой, улыбался и больше молчал. Так, вставит слово-другое: «да», «нет», неопределенным восклицанием выразит сочувствие или удивление. Анне с ним почему-то необыкновенно легко и хорошо. Лишь изредка, когда взгляды их встречались, оба поспешно опускали глаза и обоим становилось как-то неловко.

Совершенно того не заметив, проговорили эти два нелегкой судьбы человека, пока гудок, возвещавший утро, не ворвался в их беседу. Он прозвучал так внезапно, что Анна даже вздрогнула.

— Ну и ну, вот заболтались! — И заторопилась: — До свидания, Гордей Павлович…

— Да куда вы одна в такую пору?.. Я вас провожу…

Хотя по радио было объявлено, что ни общежитие, ни поселок не пострадали, после бомбежки все торопились по домам. Смена валила так густо, что Анне и Лужникову пришлось, стоя в сторонке, пережидать основной поток. И она заметила, что кое-кто из работниц посматривает на них, иные даже оглядываются. «Ну и пусть», — улыбнулась она. На душе было легко и радостно, как у человека, видевшего хороший сон.

Когда в поредевшем потоке они вышли из дверей, на улице было совсем светло. Только что прошел дождь. Земля была влажная. Кое-где розовели веселые лужицы. Анна остановилась, полной грудью вдохнув густо настоенный на тополевом листе воздух, улыбнулась Лужникову.

— Хороший денек будет, Гордей Павлович!

В это мгновение она услышала сзади резкий, дребезжащий голос:

— Нет, вы посмотрите, посмотрите, люди добрые, моду какую взял: по ночам к чужим бабам таскаться!.. Бревно гнилое! Статуй! Труба фабричная!

Анна сразу поняла, кто и кому это кричит. Она не растерялась и, не оглядываясь, прибавила шагу. Но сзади по асфальту ее догоняли. Слышалось прерывистое, злое дыхание. Худенькая женщина с вялым, иссеченным мелкими морщинками, будто потрескавшимся лицом, заходя сбоку, кричала:

— Удираешь? От меня не удерешь, бесстыжая! Я догоню! Саму муж бросил, так она за чужими охотится… А, каково это, граждане?

Поток смены, хотя уже и жиденький, продолжал еще течь. Люди останавливались, смотрели на двух женщин, на беспомощно топтавшегося возле них огромного человека, слушали. Лужникова всё это видела и с мстительным расчётом именно им, слушающим, и адресовала свои будто желчью облитые слова:

— Думаешь, что партийный секретарь, так тебе все и спишется? Нет, я найду на вас управу!..

— Лиза, не надо, замолчи! — умолял Лужников.

Маленькая женщина мгновенно сорвала с ноги туфлю и, размахнувшись, ударила его по лицу…

— Вот тебе, негодяй!

Любую попытку урезонить или успокоить ее Лужникова встречала залпом брани. Первый раз в жизни Анна совершенно растерялась. Все, что в запале бешенства кричала эта женщина, было сущим вздором. Но что-то, что Анна еще лишь смутно ощущала в себе, не позволяло ей осадить скандалистку, как это сделал когда-то Владим Владимыч, мешало просто повернуться и уйти.

Анна так и стояла посреди сквера, изо всех сил стараясь сохранить хоть внешнее спокойствие. Чем бы все это кончилось, трудно сказать, если бы в дверях фабрики не показался Слесарев. Сразу смекнув, в чем дело, он решительно взял Анну под руку и, не обращая внимания на крики и угрозы, несшиеся им вслед, подвел к ожидавшей его машине. Открыв дверцу, он почти втолкнул Анну на заднее сиденье.

Сидя впереди, с шофером, Слесарев молчал. Только скулы ходили у него на лице. Да, не все нравилось ему, в Анне Калининой. Эта ее неугомонность, вечные искания, излишняя поспешность в делах, требовавших спокойного, хладнокровного обсуждения, были директору не по душе. Он не любил этой ее «комсомольской», как он про себя определял, манеры не считаться с авторитетами и прямо при людях, даже иной раз на собраниях, говорить человеку о его недостатках. Он не забывал и не прощал вольных или невольных обид. Но при всем том человек, обладавший способностью все учесть, проанализировать, сопоставить, он не мог не видеть, как из вчерашнего ремонтного мастера вырастает крепкий, деятельный, а главное, нужный для фабрики партийный работник… Старый текстильщик, сам выросший в одном из здешних общежитий, он предвидел, к чему мог привести такой, пусть случайно возникший, пусть ни на чем не основанный, публичный скандал. Знал и волновался, хотя квадратное, малоподвижное лицо его выглядело спокойным.

Машина быстро катила, подпрыгивая и мотаясь на плохо заделанных снарядных воронках. На заднем сиденье было тихо. Забившись в угол, Анна кусала губы. Ей удавалось сдерживать рыдания, но слезы, крупные слезы, одна за другой бежали по пылающим щекам. Слесарев снял с головы массивную велюровую шляпу и, раза два обмахнувшись, будто бы невзначай повесил ее на косое зеркальце, через которое водитель мог наблюдать, что происходит на заднем сиденье. Директор считал, что представителям масс не следует видеть плачущим секретаря парткома.

Рано утром на квартиру к Арсению Курову прибежал заводской курьер. От ночной бомбежки в литейном цехе пострадала сталеплавильная печь. Мастера требовали на завод.

Когда, застегиваясь на ходу, прыгая через две ступеньки, Арсений сбегал с лестницы, навстречу ему поднималась Анна. Она шагала тяжело, придерживаясь за поручни перил. На лице у нее было странное, какое-то отсутствующее выражение.

— Что-нибудь стряслось? — успел спросить Куров.

Анна молча кивнула головой, и они разминулись.

Впрочем, Арсению некогда было гадать о чужих неприятностях. Если печь пострадала серьезно, это угрожало всей заводской программе. Тут было над чем задуматься.

А земля после ночного дождя так чудесно пахла! В лучах встававшего солнца тут и там поблескивали вздрагивавшие на ветру лужицы. Курился темный, быстро просыхавший асфальт. На нем кое-где виднелись странные рыжие камешки. Куров поднял один из них. Он оказался кусочком металла с острыми рваными краями. Это осколки зенитных снарядов успели, оказывается, за ночь покрыться ржавчиной.

Нарождавшийся день улыбался, но люди, спешившие на работу, совсем не замечали его. Шли прислушиваясь. Тревожно всматривались в голубую лазурь. Только и разговоров было, что о ночном налете: прорвалось двадцать пять… Какое там двадцать пять — сорок!.. Да нет, не сорок — пятьдесят бомбардировщиков! Проехала вереница пожарных автомобилей. Они двигались медленно, без гудков. Брезентовые робы у пожарных были мокры и кое-где прожжены, а сами они еле стояли на ногах, держась за медные сверкающие поручни. Их провожали молчаливыми взглядами. И хотя точно никто ничего не знал, на все лады обсуждалось, куда упали бомбы, что разрушено, сколько людей погибло, сколько налетчиков удалось сбить, и тут же в разговорах цифры быстро нарастали: четыре «юнкерса», да нет, не четыре, а шесть… и не шесть — девять, это точно… А еще тревожно гадали, что же он означает, этот внезапный массовый налет, после такого длительного затишья? На юге вражеские армии рвутся к Дону, не перешли ли они в новое наступление и здесь, в верхневолжских краях?