Устроившись на табурете посреди пестрой, не-добеленной кухни, Юнона прочла Курову письмо командира. Гвардии старший лейтенант бронетанковых войск Марат Шаповалов погиб так.

Где-то западнее Верхневолжска, у истока реки, части наши предприняли местную попытку прорвать укрепленный пояс, сооруженный здесь противником. После артиллерийской подготовки пехота ворвалась в узкий прорыв. Ей в поддержку, для развития успеха, были брошены три тяжелых танка под командованием Шаповалова. Машинам удалось благополучно миновать перепаханную снарядами полосу, но тут вражеская артиллерия открыла беглый отсечный огонь… Два танка были вынуждены повернуть, и лишь один командирский, маневрируя, продолжал двигаться вперед, выполняя свою задачу. Шаповалов уже заметил, что на флангах прорыва ожили смолкшие было во время артиллерийской подготовки дзоты. Сменив сектор обстрела, они держали теперь под пулеметным огнем весь узкий коридор и его предполье. Вливавшаяся в прорыв пехота залегла. В смотровую щель старший лейтенант видел, как заметны на снежной равнине темные фигурки бойцов. Из дзотов их можно было расстреливать одну за другой. Люди не имели даже возможности отойти.

— Подавить огонь!.. Заставить замолчать пулеметы! — прошелестел в наушниках Шаповалова переданный по радио приказ.

Ствол танковой пушки был уже перебит немецким снарядом, но, видя, как гибнут люди, Марат Шаповалов принял решение, опрокидывающее все, чему учили его на уроках танковой тактики.

Он развернул машину и, повел ее прямо через вражеские окопы на земляные холмики, исторгавшие огонь. Налетев на первый из дзотов с тыла, машина грудью сбила бревна наката, потом вскарабкалась на самый дзот и, развернувшись, гусеницами растоптала его. Привлекая на себя все усиливающийся артиллерийский огонь, танк продолжал двигаться ко второму дзоту. Тем же маневром он растоптал и его. Похоронив под землей его защитников, рванулся к третьему, но тут новый снаряд угодил ему в борт. Броня выдержала, но заклиненная башня лишилась возможности поворачиваться. И все-таки окутанная дымом машина появилась на холме и обрушилась на третий дзот. Он тоже был раздавлен. Но и с танком случилась беда: третий снаряд перебил ему гусеницу, и он, зарычав, исторгая сизый дым, бессильно завертелся на месте.

Необычный маневр танкистов позволил пехоте отойти и вынести раненых. Но экипаж подбитой машины оказался в критическом положении. Танк стоял на холме, изрезанном вражескими окопами, хорошо видный со всех сторон. Это была мощная машина новой модели, только что принятой на вооружение. Противник, как видно, мечтал захватить ее целой. Артиллерия смолкла. И наблюдатели заметили, как по извилистым траншеям солдаты врага, перебегая, движутся к раненой машине. Танкистов по радио предостерегли об этой новой опасности. Те ответили: видим. Танк молчал, пока неприятель не подошел вплотную. Тут заработали его пулеметы. Атакующие отхлынули, унося своих убитых и раненых.

Так повторялось несколько раз, пока немцы не прекратили эти попытки захватить машину. Они, видимо, рассудили, что уйти ей некуда, и решили взять экипаж измором. Прошли сутки, шли другие. Рация танка периодически передавала: «Держимся… кончилась вода, плавим снег», «Держимся, доели неприкосновенный запас», «Кончились пулеметные ленты. Сохранились гранаты и личное оружие, будем держаться до конца».

Наши наблюдатели со своих постов хорошо видели в бинокли и стереотрубы черное пятно, темневшее на далеком пригорке. Маленькая стальная крепостца, блокированная со всех сторон, еще продолжала держаться посреди вражеских укреплений. К передовой подтягивались свежие роты, подвозились боеприпасы. Утром на третий день осады части должны были рвануться на выручку осажденным. Но за несколько часов до этого, еще до рассвета, над вражескими позициями вспыхнул огромный костер. Ожившая рация танка передала слабый голос. Гвардии старший лейтенант Шаповалов докладывал: «Они облили машину бензином и подожгли. Они рядом, кричат по-русски: «Сдавайтесь, пока мы вас не поджарили…» Мы задраили люки. Броня накаляется… Невозможно дышать…»

Трагедия танка происходила на виду у всех.

Множество глаз, приникнув к биноклям, к окулярам труб, мучительно, с напряжением следили за тем, как на холме полыхает страшный костер. Радист дрожащей рукой прижимал наушники, боясь пропустить хотя бы шорох. Вот вновь ожила рация: «Нечем дышать… Горит одежда. Советские гвардейцы умирают, но не сдаются! Да здравствует Родина!.. Мстите…» Фраза оборвалась грохотом, раскатившимся над заиндевевшими лесами. Костер взметнулся вверх…

— «Ваш сын сражался, как настоящий коммунист, и погиб смертью героя, — читала Юнона, впиваясь в строки повлажневшими глазами. — Каждая мать может гордиться таким сыном; все мы, его боевые товарищи, делим с вами горесть тяжелой утраты и даем вам, уважаемая Ксения Степановна, наше честное гвардейское слово жестоко отомстить за него».

Девушка опустила бумагу.

— Вот это смерть!.. — Потом подняла письмо, пошарила по нему глазами и вновь перечитала уже прочитанное раньше место: — «Командование представило вашего сына и весь его экипаж к высшей правительственной награде…» Арсений Иванович, а ведь могут посмертно Героя дать, а? Хотя нет, на Героя; он, пожалуй, не вытянет, а вот на орден Ленина наверняка… Как вы думаете?

Арсений недоуменно взглянул на девушку и, ничего не сказав, тяжело поднялся и вышел. В прихожей он снова взялся за кисть и принялся белить стену, что была поближе к двери Шаповаловых. Белил, а сам прислушивался, что происходит в комнате. Но там было тихо.

Осторожно ступая меж пятен краски, расплывавшихся по полу, Юнона прошла к себе, но сейчас же выбежала в прихожую.

— А где мать?

Комната пуста. Исчезло и похоронное извещение. На полу лежал лишь пустой конверт.

— Может, к деду с бабкой побежала? — предположила девушка.

Арсений задумался, вспомнил что-то свое, вздохнул и глухо сказал:

— Нет, я так думаю: не иначе, как на фабрику.

Оставшись одна, Ксения Степановна долго держала в руках фотографию сына. Всматриваясь в остроскулое цыгановатое мальчишеское лицо, в колючие глаза, задиристо смотревшие из-под ребристого кожаного шлема, она никак не могла себе представить, что ее мальчика уже нет в живых, что никогда больше не вбежит он в комнату, непричесанный, вихрастый, шумный, не отщипнет на ходу от целого пирога, не опрокинет залпом, не садясь за стол, чашку чая, не поддразнит свою спокойную красавицу сестру.

Офицером танковых войск она сына не помнила. В этом тяжелом шлеме он казался ей ряженым. А вот фабзайцем, а потом быстрым, сноровистым помощником мастера он вставал перед ней, как живой. Стоило зажмурить глаза, и он был уже тут, усмехался, быстро выбрасывал в пространство кулаки, прыгая и ловко изгибаясь, как это постоянно бывало в последние годы, когда он вдруг увлекся боксом. Никто не видел его ти-хим, спокойным, и, может быть, еще и поэтому торжественные слова «погиб смертью храбрых» как-то совершенно не шли к нему. А ведь мать никогда его больше не увидит, ни живым, ни дазке мертвым…

От жестокой этой мысли Ксения Степановна застонала. Потом, движимая каким-то порывом, почти бессознательно, схватила письмо и тихо вышла из комнаты. Она не помнила, как спустилась с лестницы, как очутилась на улице; она не чувствовала ни теплого, весеннего ветра, ни влажного дыхания отогретой за день земли. С непокрытой головой, с разметанными ветром прядями волос, прядильщица бессознательно бежала куда-то, а ноги сами несли ее знакомой дорогой, по которой она ежедневно ходила уже много лет.

— Аль забыла что, Степановна? — спросила удивленная вахтерша, снова увидев знаменитую прядильщицу в дверях фабрики.

Ксения Степановна не ответила. По чугунным узорчатым, отполированным подошвами многих поколений рабочих ступеням она поднималась все выше и выше. Как лунатик, остановилась на одной из лестничных площадок. Удивленно огляделась: где она? Пеед ней была застекленная дверь с табличкой «Медпункт». Механически толкнула ее, но дверь оказалась запертой. Из цехов на лестницу тек густой однотонный гул веретен. Смена в разгаре. Кругом ни души. Почувствовав, как ноги подкашиваются, прядильщица присела на холодные ступени.