Варвара Алексеевна села напротив Анны. Черные глаза требовательно смотрели на дочь.

— Я вас не… понимаю, мамаша, — с беспокойством в голосе ответила Анна, уже угадав, что и мать зашла неспроста.

— Врешь, понимаешь, — безжалостно произнесла Варвара Алексеевна. — И если бы ты у меня совета попросила, я б тебе ответила: подумай, дочка, хорошенько… Полюбили тебя люди, верно. И секретарь парткома из тебя вроде получается. Вот поэтому вдвойне с тебя спрос.

Варвара Алексеевна говорила, как всегда, прямо, резко. Взгляд ее был взыскателен, строг. Но где-то в глубине ее черных глаз, все еще сохранявших юношескую живость, Анна усмотрела не осуждение, а тревогу, даже печаль. Мать считала партийную работу превыше всякой другой. Старая большевичка больше, чем кто-нибудь в семье, гордится дочерью, избранной на такой пост. Но Анна знала и то, что нет на фабрике-человека, который умел бы так чувствовать биение сердца коллектива, как эта старая ткачиха.

— Я думаю об этом, мамаша, — тихо ответила дочь.

Варвара Алексеевна обошла стол, обняла Анну, прижала к себе ее голову. Молодые глаза, жившие как бы отдельно от старушечьего лица, уже и не старались прятать грусть…

— Было у вас что с ним? — тихо спросила Варвара Алексеевна.

Анна вся встрепенулась.

— Да нет же, нет! — страстно выкрикнула она, потом разом поникла, прижалась к матери, заговорила почти шепотом: — До той ночи я мало о нем и думала; жаль было его, и все. Хороший человек, а жизнь вся смятая, такой сильный, а беспомощен, как ребенок… И говорить с ним люблю: все с полуслова понимает, чуткий, добрый… А вот теперь, после того, из ума он не идет… Увижу его хоть издали или голос его услышу… А, да что там толковать, мамаша, родная, если бы все по-другому!..

Анна, как в детстве, прижималась к матери… Шепот ее был еле слышен. Вдруг она почувствовала, как что-то теплое капнуло ей на шею. Вздрогнула. Разом выпрямилась. Гордо посмотрела на старуху.

— Вы меня, мамаша, не жалейте… Мне и вашей жалости не нужно… И если хотите, я уже решила: здесь мне не быть… Не могу. Нельзя. Понятно?

Варвара Алексеевна стояла теперь, отвернувшись, сосредоточенно глядя в пустой угол кабинета, где не было ничего примечательного. Потом, не таясь, утерла глаза концом косынки и, вздохнув, сказала совсем по-старушечьи:

— Так я и знала…

— Что? Что вы знали? — встревоженно спросила дочь.

— А то, что неспроста моя Анна голову склонила. Не было б ничего на сердце, стукнула б ты кулаком по столу: хватит, кончайте болтовню!.. Ну что ж, вот и не зря, выходит, поговорили. — И, видимо, для того, чтобы показать, что к этой теме возвращаться больше не нужно, вдруг озабоченно сказала: — С Прасковьей нашей беда какая-то случилась… Не слыхала?… Девчата в госпитале дежурили, говорят, лежит, плохо ей… Собралась было я к ней, да не любит она меня, грешницу. Может, ты навестишь, а? Или вместе сходим?

Вздохнув с облегчением, Анна быстро сложила листки незаконченного отчета и торопливо заперла их в сейф.

— Хорошо! Сейчас и двинемся… А что с ней такое?

Сводки Советского информбюро в последние дни сообщали о том, что севернее и северо-восточнее города Ржавы части Красной Армии ведут наступательные бои большого масштаба. Верхневолжцы знали об этом не только по сводкам, а еще и по тому, что к ним, в тыл, потянулись санитарные поезда и самолеты. В короткое время госпитали оказались переполненными. Медицинский персонал сбивался с ног. Раненых поступало так много, что запасы консервированной крови быстро иссякли.

По фабрикам был брошен клич, разлетевшийся потом по всему городу: дадим кровь раненым воинам! Донорские пункты работали день и ночь. Самолеты привозили консервированную кровь из других городов области. И все-таки порой ее недоставало. Не оказалось ее в нужный момент и в знакомом нам госпитале, когда с аэродрома доставили сразу шестерых раненых. Дежурный врач, обзванивая все другие госпитали и больницы города, охрип у телефона. Отовсюду отвечали: нет. Он уже совсем отчаялся, когда к нему подошла перевязочная сестра Прасковья Калинина.

— В чем дело? — сказала она. — Возьмите: мою. Я универсальный донор. Моя кровь годится для всех.

Врач благодарно посмотрел усталыми глазами на перевязочную сестру и, полагаясь на ее опыт, даже не спросил, когда у нее брали кровь в последний раз. Взяли максимально возможную норму. Сестра спокойно перенесла всю процедуру, но потом, вдруг побледнев, сослалась на усталость и попросила разрешения ненадолго прилечь на кушетку. Разбудили ее через несколько часов. За это время персонал сменился, но в госпитале царила та же суета. Принимали новую партию. Ставить койки было уже некуда. Для них и освобождали сестринскую комнату, где на кушетке спала Прасковья Калинина. Она быстро поднялась, одернула смявшийся халат, послюнив пальцы, протерла глаза и подошла к зеркалу поправить волосы. Но тут руки у нее опустились, и она пошатнулась; лицо было белее косынки, родинка на нем темнели, как угольки. В ушах звенело. Перед глазами, как стая комаров в погожий вечер, толклись рои темных точек. Прасковья знала, что это такое: несколько дней назад, в такую же горячку, она отдала уже много крови. Теперь, не выждав положенного срока, отдала кровь снова, и вот результат.

Но унывать было не в правилах сестры Калининой. Пока вносили койки, она достала пудреницу, губную помаду и быстренько произвела, как она выражалась, «космический ремонт». Потом, надев офицерский плащ и разбросав по плечам накрахмаленные крылья своей необыкновенной косынки, она двинулась домой. По коридору взволнованно металась хирургическая сестра другой смены. Она останавливала всех подряд: врачей, санитаров, уборщиц.

Сестра Калинина старалась идти бодро, чтобы кто-нибудь из мужчин, спаси бог, не заметил, что она «как тюфяк с соломой». Но когда сестра остановила и ее, вновь ощутила она прохладную пустоту во всем, теле, и рои черных точек опять затолклись перед глазами.

— Ради бога, какая у вас группа?

— Ну, первая, в чем дело? — ответила Калинина, стараясь говорить как можно тверже.

— Панечка, золотце, молоденький паренек умирает, совсем мальчик… У меня сын такой — Волька… Будь у меня подходящая группа, разве б я… Он летчик, выпрыгнул из горящего самолета, а эти изверги его на парашюте подстрелили… Солнышко, миленькая! Ну же… Пульса почти нет.

— Летчик?

— Ну да, конечно!

И Прасковья Калинина вдруг сказала:

— Ладно. Только поддержите меня, Верочка..-Голову что-то спросонок кружит.

Вся просияв, сестра подхватила Прасковью за талию. Раненый лежал на столе в операционной. Хирург в белой маске, в шапочке, выставив вперед оттопыренные пальцы, стоял возле.

— Слава богу, на счастье, у Калининой первая группа! — суетливо бормотала хирургическая сестра, отводя Прасковью в сторону, где были приготовлены приборы. — Нет, нет, милая, почему правую? Левую давайте, правой вам работать.

— Я левша, — чуть слышно соврала Прасковья, инстинктивно прижимая к себе левую, руку, где еще сохранился свежий след иглы, смазанный йодом. Все перед ней плыло. Привычный запах эфира и хлороформа вызывал тошноту.

— А я и не знала, что вы, Паня, такая нервная, — болтала хирургическая сестра, следя за тем, как кровь медленно течет в колбу.

Чтобы не упасть, Прасковья неотрывно смотрела на белое мальчишеское лицо лежавшего на столе, смотрела и думала, что, может быть, так вот и ее Николай лежит где-нибудь, неподвижный, сомкнув синие вздрагивающие веки, и какая-то другая, незнакомая советская женщина отдает ему свою кровь.

— У вас, видимо, упадок сил: уж очень медленно течет, — удивлялась хирургическая сестра.

Слова ее еле-еле долетели до сознания Прасковьи. Чтобы не разоблачить себя, надо было ответить, и она прошептала ярко накрашенными губами:

— Да, да, поздно засиделась вчера тут со знакомыми офицерами. Совсем не выспалась…

— А я удивляюсь: такая цветущая женщина, вашему румянцу все завидуют… Ой, что с вами?