Решив для себя, что на перевыборах она заявит самоотвод, Анна сразу успокоилась. Очень тяжело расставаться с делом как раз тогда, когда ты его начал по-настоящему постигать, полюбил. Но именно потому, что теперь она знала и любила партийную работу, ей казалось, что не может она оставаться секретарем. С тем и пришла она к Северьянову вечером, когда в райкоме почти никого уже и не было. Самым трудным было рассказать тягостные для самолюбивого человека причины, породившие ее решение. Но едва, пряча глаза, безжалостно терзая носовой платок, Анна завела об этом речь, как Северьянов остановил ее:

— Не надо, Анка, все знаю.

— Да откуда? — воскликнула она, пораженная дружеской ласковостью тона, столь необыкновенной для этого насмешливого человека.

— И зачем ты пришла, знаю. — Северьянов вышел из-за стола, сел на диван, хлопнул рукой по сиденью. — Седай. — И когда Анна пересела с кресла на диван, он продолжал: — Только лучше разговор этот не начинай. Не надо. Все равно мы тебя с партийной работы не отпустим.

Анна вскочила.

— То есть как это не отпустим? Что же я, не свободный человек?

— Ты коммунист, а коммунисты подчиняются решениям партии… Нет, ты не бегай по комнате и не затирай бузу! — продолжал Северьянов, меняя тон и как бы снова становясь комсомольцем Серегой. Он знал слабую струнку секретаря парткома Ткацкой и снова хотел атаковать ее из комсомольского прошлого, которое им обоим было одинаково дорого. — Ты ж дивчина на ять! Тебе ли отступать перед сумасшедшей бабой, перед скверной сплетней?

По улице сожженной слободки шел гармонист. Наигрывал он что-то незатейливое, но смягченная расстоянием мелодия долетала до ушей Анны будто из юности. Вспомнился и молодежный Ленинский клуб, и глубокомысленные дискуссии на тему «Будет ли семья при коммунизме», и танцульки, и жаркие споры о том, есть ли жизнь на Марсе. А этот сидящий с ней рядом полный, солидный человек вспоминался разухабистым пареньком — шутником, балагуром, выдумщиком всяческих затейливых комсомольских «мероприятий».

И смотрел он на нее сейчас, близоруко щуря веселые, озорные глаза, глаза слесарька с Механического, с которым у нее была старая, почти мальчишеская дружба.

— Дела у тебя, Анка, идут как из пушки. Тебе ль из-за этой чепуховины руки опускать?..

Но сегодня воспоминания юности только усилили в Анне смятение, недовольство собой, тоску, только укрепили ее решение.

— Не надо, Сережа… Я все обдумала, — тихо произнесла она, поднимаясь, и пошла к двери.

— Так будем считать, что отставка не принята, — услышала она вслед. — Договорились?

Женщина остановилась в дверях, оглянулась и отрицательно качнула головой…

«Нет, не договорились мы с тобою на этот раз, брат Серега!»—думала Анна, вспоминая эту встречу, пока слесаревская машина везла ее на следующий день в горком. На прием к первому секретарю она ехала уже со спокойной душой и потому с интересом смотрела на город, пробегавший за стеклами машины. Давно ли по этим вот улицам ходили немецкие солдаты? Теперь здесь глубокий тыл. Черные пожарища разобраны. Зияющие окна в выгоревших коробках каменных домов заложены кирпичом, и кирпичи уже побелены под цвет стен. Зеленеют деревья. Только на газонах вместо цветов картошка.

В горкоме тоже все выглядело, как в мирные времена. Скромно одетые люди, ожидавшие в приемной, беседовали об обычных делах: план, качество, слабина с кадрами, нехватка жилья, подготовка к учебному году. За окном, на пыльном дворе, залитом жарким солнцем, длинноногие девочки в коротких пестрых платьицах играли в классики, и звонкие голоса доносились до приемной, как щебет птиц.

Анна терпеливо сидела в уголке, дожидаясь своей очереди, и, рассеянно прислушиваясь к разговорам, думала о том, как-то начальство встретит ее просьбу. Прошел уже и начальник гортопа; явившийся сюда жаловаться на то, что военные до сих пор не разминировали как следует поля на торфоразработках, и заведующий горкоммунхозом, приходивший объяснить, почему не восстановлена трамвайная линия до Машиностроительного завода. В приемной осталась лишь Анна да два каких-то молодых человека, все время шептавшихся между собой и то и дело бросавших взгляды на пригожего секретаря парткома. Анна была настолько занята мыслями о предстоящем разговоре, что нисколько на это не рассердилась.

Наконец пригласили ее. Покашливая и улыбаясь, секретарь горкома шел ей навстречу.

— А, ткацкая «Большевички»! Ну что ж, садитесь, Анна Степановна, только предупреждаю: времени у нас мало, постараемся его получше использовать.

Он опять, как когда-то при первом знакомстве, показал ей на кресло, сам сел напротив, снял пенсне, дохнул на стекла, принялся их протирать, и глаза его, лишившись привычной защиты, сделались, как и в тот раз, детски беспомощными. «С чего бы это половчее начать?»—мучилась Анна.

— Бежать собрались? — услышала она вдруг.

Надев пенсне, секретарь горкома испытующе смотрел на нее, похрустывая суставами пальцев… И снова напомнил он Анне покойного учителя математики.

— Вам приходилось, Анна Степановна, бывать в Крыму? Нет? Ну так вот, там есть такой цветок, как его ботаническое название, не знаю, но все зовут «не-тронь-меня». Не слыхали? Прикоснешься рукой — он опускает листья. Вы что же, ему подражаете? — И вдруг сказал решительно: —Нет, с партийной работы вас не пустим, и разговора не начинайте!

Вот как! Оказывается, человек этот все уже знал, и не только о ее решении, о котором она беседовала с Северьяновым, но и о разговорах с матерью, с отцом. А ведь она о них никому не говорила!

— А хорошая у вас мать, — неожиданно сказал собеседник, — но слишком уж к себе и вообще к Калининым строга.

Сказав это, секретарь горкома озабоченно посмотрел на карманные часы, которые, оправлен ные в большой кожаный браслет, он носил на худой волосатой руке.

— Ого! Через полчаса мне надо быть у машиностроителей… Вы слышали, они в подарок Красной Армии построили санитарный поезд? Прекрасный! Чудесно оборудовали!.. Знаете что? Давайте вместе съездим, посмотрим, по дороге обо всем и поговорим, а потом вас отвезут домой.

Взяв инициативу разговора на себя, секретарь горкома как-то незаметно смял весь план беседы, придуманный Анной, опрокинул все ее доводы. Из Анны со временем выйдет отличный партийный работник, говорил он, уже сидя в машине. Если стать поуравновешенней да получить политическое образование, — перед ней большой путь. Хорошо бы, конечно, поехать в Высшую партийную школу, но, увы, время военное и такого — секретарь особенно подчеркнул слово «такого» — работника отпускать сейчас на учебу нерасчетливо, просто нельзя.

— У вас двое детей? — спросил, он неожиданно..

— Да, — негромко подтвердила Анна, вопросительно глядя на собеседника.

Она хотела спросить, почему это его интересует, но не успела… Машина, свернув с проспекта, миновала несколько улиц поселка машиностроителей и уже подъезжала к запасным заводским путям, Сквозь редкую зелень чахлых, закоптелых берёз стал виден длинный зеленый новенький с иголочки поезд. На крышах и на стенах вагонов рдели красные. кресты. Какие-то люди, стоявшие возле вагонов, уже двинулись навстречу машине. В суете приветствий, казалось, все позабыли об Анне. Однако, когда хозяева подвели гостя осматривать поезд, секретарь заводского парткома, сам местный инженер, оказался возле нее.

— Ну, а вы, коллега, что ж стоите сиротой?.. Хорош, а? То-то! Лезем внутрь: то ли еще увидите!..

Поезд и впрямь был хорош. Кто-то из конструкторов давал пояснения: вагоны для, полостных раненых… для обожженных… вагон-штаб… операционная… перевязочная… аптека… электростанция. Анна не слушала. Для нее все это сверкавшее никелем, блещущее белизной великолепие как бы сливалось воедино. Но когда осматривали какой-то особый вагон с мудреным названием, лишенный перегородок, с койками в три этажа, подвешенными к потолку на пружинах, она не утерпела и прилегла на одну из них, вызвав общее веселое оживление. Пружины бережно приняли ее в свои объятия, легко поддерживая со всех сторон.