Единственным, что сохранилось в быту верхневолжских текстильщиц от прошлого, были кухни в старых общежитиях комбината «Большевичка». Эти огромные, расположенные в центре коридоров полутемные, мрачноватые помещения существовали еще с холодовских времен. По стенам их окаймляли бесконечные столы-лари, в которых помещались узенькие шкафчики. Каждая семья имела такой шкафчик, и запирался он собственным, хитрого устройства замком. Хозяйки храни ли здесь сковороды, кастрюли, чайники. В центре кухни возвышалась длинная двухэтажная печь, расчлененная на ячейки, с плиткой внизу и духовкой сверху. С другого боку в ее кирпичную тушу был вмазан вместительный куб с рядком кранов. В часы чаепития там глухо клокотал крутой кипяток.

Революция глубоко перепахала быт фабрик. Вторые и даже третьи семьи, порою делившие в старые времена с основными хозяевами единственную комнату, давно уже уехали на собственные квартиры, полученные в новых поселках. Сияние электрических ламп разогнало вечный полумрак коридоров. Вентиляторы вынесли из них былой застоявшийся густой смрад. Давно уже в центре фабричного двора сверкал огнями огромный рабочий клуб. Имелся театр, вмещавший не меньше зрителей, чем городской. Действовал кинозал. На каждом этаже общежитий был теперь красный уголок. Только общие кухни оставались нераспаханным куском целины, и мало кто из старожилов отказывал себе в удовольствии после смены посидеть, привалившись спиною к печи, неторопливо выкурить здесь на сон грядущий папиросу, перекинуться с соседями фабричными новостями и, конечно, поспорить о политике, ибо политиков в каждом таком общежитии было не меньше, чем когда-то в Женеве в дни сессий Лиги Наций.

Сюда-то и вышла Анна посоветоваться, потолковать о заинтересовавшем ее деле. Она сразу ощутила обстановку уже далекого детства. Ну конечно же, в полумраке у печи краснели огоньки папирос. Не в пример прошлому их было немного — четыре или пять. Но на противоположной, «бабьей» стороне печи у гудящего куба, как и в былые времена, толпились женщины. Они обступили пожилую работницу в очках, читавшую вслух газету. Галка хотела было громогласно поприветствовать компанию, но Анна ласково закрыла ей рот ладонью. Обе тихо присоединились к кружку. Читалась корреспонденция о том, как группа артиллеристов во главе со своим раненым командиром, стойко сражаясь у лереправы, не допустила противника к реке.

Все это произошло далеко, где-то в предгорье Кавказа. И чтица была не очень умелая. Но как ее слушали! Будто читался не обыкновенный газетный материал, а письмо с фронта от мужа или от сына. «А у нас в перерывах агитаторы только сводки Совинформбюро пересказывают… Надо такие читки организовывать», — подумала Анна, глядя на эти взволнованные лица. И еще подумалось ей почему-то, что Юнона, наверное, была права, когда говорила, что нужно опубликовать письмо, описывающее гибель Марата и его товарищей.

Чтица уже опустила газету. Анну заметили, окружили.

— Своих навестить пришла, Степановна?..

— Горе-то у вас какое! Слышали, слышали… Как они, старики-то? Убиваются?

— Хорошо, что вы тут, — перебила чтица эти сочувственные расспросы. — Вот вы, как руководящий товарищ, растолкуйте нам, почему это Сов-информбюро который уже день все сообщает про наш фронт: «…вели затяжные бои на прежних рубежах, успешно отражая атаки превосходящих сил противника и нанося ему существенный урон в живой силе и технике»? Людям эта формулировка не нравится… Вот они все меня спрашивают, не перешел ли, мол, он опять в наступление.

Женщина в очках вопросительно смотрела на Анну.

— Верно, растолкуй-ка, Степановна… Да ты присаживайся, поговори с народом.

Те, кто сидел спиною к кубу, потеснились, освободили место у теплой стенки. Кипящий куб урчал, исторгая сквозь кирпичную толщу ласковое тепло. И Анне вдруг с беспощадной отчетливостью вспомнилось, как, простояв всю весеннюю ночь над рекой с Жорой Узоровым, продрогнув до костей, вернулась она в общежитие и, прежде чем явиться к своим, забежала сюда, на кухню. Общежитие не спало. Те немногие, кто ходил в церковь, возвращались от заутрени, неся в салфетках пасхи, куличи, украшенные бумажными цветами. Те, кто в церковь не ходил, встречали их добродушными шутками. Впрочем, разговеться, хотя бы у соседа, были все не прочь. Из комнат слышались звон посуды, громкие голоса. Но девушка всего этого как бы не замечала. В ту ночь она слышала только самое себя, только то, что звучало и пело у ней в душе…

Кто-то тряс ее за руку:

— Анна Степановна, Анна Степановна, ты чего? Нехорошо тебе, что ли?

— Нет, нет, что вы, пригрелась вот и задремала, не высыпаюсь.

— Известно… За всех теперь думать приходится…

— А я к вам за советом, — торопливо заговорила Анна, отгоняя непрошенные воспоминания. — Вот тут кое у кого думка есть: в эту весну общие огороды организовать… Стоит? Как вы мыслите?

Она предполагала, что все сразу за это ухватятся, и удивилась, увидав, что собеседницы медлят с ответом. Неужели она обманулась? Здесь была и тощая Зоя Перчихина, та самая, что третьего дня наведывалась к деду за лучком. На нее Анна почему-то смотрела с особой надеждой. Но та молчала, отвела бесцветные глаза.

— Так как же, товарищи, насчет огородов? Нужны они?

Отозвалась лишь женщина в очках, та, что давеча читала газету.

— Да что там, Анна Степановна, дело доброе, будет еще одной важной мерой по улучшению жизни трудящихся в тяжелых военных условиях.

— Мера-то мера, а вот что в эту меру сыпать?

— Устаем, Степановна, — призналась пожилая работница. — Иной раз до кровати дойдешь, ткнешься, и думать ни о чем не хочется.

— Ну, а ты как, Зоя, думаешь? — настойчивей спросила Анна Перчихину, зная, что эта горластая бабенка умеет исподволь организовать общественное мнение в фабричных уборных, в коридорах общежитий.

— А я, как все, — ответила та. — Первой не пойду и от людей не отстану… — И вдруг спросила: — А о семенах начальнички думали? Картошка-то, она на рынке кусается. А без семян, без рассады какие мы огородники?

— А я все мечтаю: как это здорово — после смены пойти на часок за город, на вольный воздух, на солнышко! — вздохнула Анна, пока что дипломатично обходя вопрос о семенах.

— Солнышко солнышком, да еще хоть мешков по пять картошечки осенью в балаган ссыпали бы, — неожиданно ответила сидевшая с ней рядом молчаливая женщина. — А может, и не только картошечки, а и свеколки, редечки и капустки порубили бы… Ой, до чего ж приятно — своя капустка!..

— Да с постным маслицем, — поддержала ее другая и даже с шумом подобрала слюну, а потом спокойно, с убеждением добавила: — А что, Степановна, хорошее дело. Я первая хоть сейчас запишусь.

— Вот видите, товарищ Калинина наши люди всегда готовы поддержать любой ценный почин… — начала было женщина в очках, но Анна, не дав ей кончить, обратилась к той, что завела разговор про овощи:

— Как же, а?

— Я за.

— А еще кто? — уже задорно улыбаясь, спросила Анна.

Те, кто грелся у куба, будто на собрании, стали неторопливо поднимать руки. Когда рук поднялось уже много, Перчихина сказала:

— Ну, куда люди, туда и я, — и подняла свою.

— Так, может, не будем откладывать, составим группу организаторов? — говорила Анна, а сама думала: «Что я, с ума сошла? Речь идет об огромном деле. Надо все обсудить в райкоме. Что, если понапрасну поднимешь народ, взбаламутишь фабрику?» Но затея с огородами казалась ей такой привлекательной, сулила такие очевидные блага, что она верила: почин будет поддержан, и с помощью городских организаций как-нибудь решится и нелегкий вопрос о тягле, о семенах. Укрепляя в самой себе эту уверенность, Анна торопила собеседниц: — Ну, как насчет инициативной группы?.. Галка, тащи бумагу и перо.

На возбужденные голоса, доносившиеся из кухни, подходили новые и новые люди. Интересовались, почему шум. Узнавали об огородах, выражали сомнение. Но уже те, что недавно сами недоверчиво слушали Анну, теперь страстно убеждали других.