В свою очередь, знаменитая прядильщица, привыкшая ценить любое, даже вовсе незнакомое ей мастерство, тоже заметила, что жена брата, слывшая в семье Калининых пустельгой, за работой совсем другой человек. Толстенькие, шелушащиеся от бесконечных дезинфекций руки ее с коротко обрезанными, будто обгрызенными, ногтяма чутки, быстры и точны. Самые трудные повязки она снимает с осторожностью и терпением, обнаруживающими в ней не только профессиональное умение, но и добрую человечность.

Правда, во всей ее маленькой, крепко сбитой фигурке, в обрызганном черными родинками лице, на котором короткий нос просто кричал, сдавленный с двух сторон круглыми щеками, было что-то такое, что излишне притягивало взгляды мужчин. И сестре Калининой это нравилось. Она явно не прочь была повертеть хвостом. Но, покоренная ее мастерством, Ксения старалась этого не замечать.

Когда обе женщины, обессилев, опустились рядом на белую скамью, невестка вдруг взяла руку Ксении Степановны, худую рабочую руку, с загрубевшими подушечками на ладонях и на кончиках пальцев.

— Знаете, Ксенечка, у вас прямо-таки хирургические пальцы.

Прядильщица, не терпевшая лести, отняла руку и даже спрятала под халат.

— Ты уж, Паня, скажешь…

— Нет, правда. — Невестка растопырила пальцы своей пухлой ручки-подушечки. — Хирургам на красоту тьфу! Хирургия требует, чтобы пальцы были умными… Голова может быть пустой, а пальцы обязательно умными. Это Владим Влади-мыч всегда говорит.

— Тебе, что ли? — спросила Ксения, едва сдерживая улыбку.

— Всем… ну и мне. Впрочем, с другими сестрами он только бранится, а со мной разговаривает… А вы, Ксенечка, знаете, что с ним недавно произошло? — И вдруг превратившись из сестры, мастерицы своего дела, в обычную, в домашнюю Паньку, она многозначительно затараторила: — Не слыхали?.. Тут в поселке какая-то дуреха сама себе вздумала аборт делать. Ну, известно, маточное кровотечение и все такое. Соседи перепугались. Куда стучаться? Ну, конечно, к Владим Владимычу. Ну, и он действительно сейчас же поднялся с постели, оделся и, перебирая вслух всю свою «рецептуру», — он ведь знаете, как ругается, — полез в свою таратайку. Машины не признает — это его пунктик. У него «автомобиль с хвостом». Ну и едет ночью куда-то за Буденовку, в дальний поселок… И тут, вы понимаете, Ксенечка, из-за кустов на него бандиты с наганами. Трое. Руки вверх, давай деньги?.. Сложный случай, правда? Кучер с облучка скатился — и деру. А Владим Владимыч, думаете, он руки поднял?

Рассказчица делает паузу, бисеринки пота выступили на лбу, где из-под волос роскошного апельсинового цвета уже виднелись естественные, каштановые.

— …Вы, Ксенечка, жестоко ошибаетесь, если так думаете. Он на них клюшкой и опять по всей «рецептуре» прошелся. «Все, говорит, мужики Родину защищают, а вы, такие-сякие, вот чем занимаетесь?» И опять… По этой словесности они его сразу узнали: «Господи боже, Владим Владимыч». А тот: «Я, я, сукины дети! Попадите только ко мне в больницу, я вам припомню «давай деньги», я такое сделаю, что бабы весь век вам в морды плевать будут…» Те смутились: «Извините, поезжайте». А он: «Как я поеду, где кучер, сукины сыны? Чтоб найти мне сейчас же кучера! Я к больной спешу…» И ведь нашли кучера и не знали, как с глаз скрыться… Ну, может быть, отдохнули?

И женщины опять принялись за дело… Когда, собираясь домой, Варвара Алексеевна зашла за Ксенией, та сидела у кровати обгоревшего летчика, походившего на забинтованнуюкуклу. Из-за белой марли глядели измученные, лихорадочно блестевшие глаза. После перевязки Ксения задержалась у его койки.

— Вы идите, мамаша, я посижу, мне с ним хорошо, — ответила она.

Летчик, в обычное время неохотно отвечавший даже на вопросы врачей, в присутствии этой пожилой, ни о чем не спрашивающей его женщины неожиданно разговорился. Рассказывая свою историю, он заметил в коридоре необычную суету. Торопливо пробежало несколько санитаров, мимо двери мелькнул врач, застегивавший на ходу халат. По всему зданию нетерпеливо дребезжали телефоны. Чувствуя что-то неладное, раненые, улегшиеся было уже спать, проснулись, стали нервничать. Отовсюду слышались нетерпеливые возгласы: няня… сестра…

Ксения Степановна вышла в коридор узнать в чём дело.

— Владим Владимыча инфаркт хватил, — сказал пожилой санитар, остановившийся у окна, чтобы передохнуть. — Смотрел больного и возле него — бряк.

Звонки из палат раздавались все резче. Сестры метались из одной в другую. В тягостной суматохе Ксения Степановна почувствовала себя лишней. В госпитале, тревожно гудевшем, как пчелиный улей, теряющий матку, у нее не было еще ни своего места, ни своих обязанностей. Она тихо пошла к выходу. Уже в раадевалке ее догнала невестка.

— Ксенечка, какое несчастье! — Не договорив, она всхлипнула, махнула рукой и выбежала из двери.

— Что такое тюря?

Это спросила Галка, когда однажды вместе с дедом они шли на работу.

— Тюря? — Дед уже привык, что в курчавой голове внучки всегда роится самые неожиданные мысли, и терпеливо принялся объяснять, что в царское время так называлось у верхневолжских текстильщиков весьма распространенное в те дни кушанье. Собственно, их было два — тюря и мурцовка. Мурцовку готовили так: в блюдо бросали зеленый лук, растирали его с солью, потом крошили туда залежавшийся подсохший хлеб, какой всегда можно было купить по дешевке в хозяйской харчевой лавке. Все это заливали квасом, смешивали и ели. Ну, а зимой, когда зеленого луку не было, а репчатый был не по карману, просто мешали хлеб да квас и иногда заправляли для вкуса кислым молоком. Вот это называлось «тюря».

— А она вкусная была, тюря? — снова спросила Галка, погруженная в какие-то свои мысли, ход которых обычно был не доступен никому из смертных.

— Да ведь, как сказать… Есть можно… Когда другого ничего нет, и вовсе слава богу. Как говорят: цыгану весной и жук — мясо… А тебе на что?

— А у нас секретаря комсомольского, Феню Жукову, так зовут — Тюря.

Дед только руками развел: с чего бы это? — А уж потому, что такая она и есть, Тюря.

— Ох, внучка, ты, как бабка твоя, в чужом глазу сучок видишь, а в своем бревна не замечаешь… Чем же ваш комсомол так тебе не угодил?

— А уж тем, что я к ней несколько раз насчет экономических дел стучалась, и все как в крышку гроба… Ты понимаешь, дедушка, мы с Зиной потихоньку пробу провели: сырье экономим. Уж чтоб ни такой вот малюсенькой ниточки на пол не ронять. Знаешь, сколько за пять дней насобирали? Двенадцать килограммов! Это тебе что, жук на палочке? Хлопку! Дефицитного сырья! А сколько из него наткать можно? Сколько из этой ткани для бойцов белья сшить? Ты это, дедушка, можешь себе представить? А?.. Ну вот, ты представляешь, а Тюря нет… И не хочет… Ну и пусть, пусть, наплевать, думаешь, мы не знаем, что нам делать?

Что делать, Галка и Зина знали. Вместе с мастером Хасбулатовым они подсчитали, сколько можно сэкономить за оставшиеся месяцы года по комплекту, по участку, по цеху, по всей ткацкой, до комбинату и даже в городском масштабе. Получалось, что за счет экономии сырья можно дополнительно наткать сотни тысяч метров. Память у Галки была цепкая, и теперь она прямо-таки забросала деда цифрами.

— Ну и что ж, двигайте! — Дед даже взволновался. Рабочим чутьем угадал он во внучкиной болтовне большое, может быть действительно государственное дело. — И времени не теряйте: быстрому бог помогает.

— Бог, он, может быть, и помогает, а вот Тюря нет. Уж мы с Зиной как вчера ее трясли, а она нам только: «Девочки, дайте с огородами справиться. За огороды нам Анна Степановна все суставы пересчитает. Вот отсадимся, тогда давайте ваш экономический вопрос».

— Ну, а ты к Нюше, она баба огневая.

— Ну да… Нет уж, это извини-подвинься. — И, уставив руки в боки, Галка заявила: — Это чтоб потом вся фабрика гудела, что я, как поросенок из басни, за хвостик тетенькин держусь?

— Ну, в фабком, иди, Нефедова — тоже женщина серьезная.