— Хальт! — раздался вдруг резкий окрик так близко, что Женя вскрикнула.

Темная тень отделилась от дерева. Мокрый ствол автомата нацеливается то на Женю, то на ее спутника.

— Свои, солдат, свои, — добродушно отвечает Курт, будто и не обращая внимания на наведенное на него оружие. — Пароль Мюнхен… Отзыв?

— Мессер…

— Фрейлейн Марта, прошу вас, не бойтесь.

— Чего же мне бояться, господин обер-лейтенант? — отвечает Женя. Она старается говорить беспечным тоном, хотя всю ее так и трясет. — Ну, и забрели же мы в трущобу! Я совсем мокрая… Кто тут? Что ему надо?

— Действительно, мы, кажется, заблудились… — Голос у Курта спокойный. В нем слышится даже досада и смущение.

Услышав пароль, часовой опустил автомат. Но видно: палец его лежит на спуске. Сам часовой взволнован, насторожен. Он испытующе смотрит на задержанных. Ну нет, у Курта достойная партнерша.

— Я вам говорила, ведь говорила же: мы не туда идем! — продолжая игру, капризно сетует девушка. — Всю ночь таскал меня по дождю и вывел неизвестно куда… Ну, чего вы стоите? Спросите у него, где дорога.

Чистый немецкий язык, на котором ведется весь этот диалог, успокаивает часового. Обычная картина: ты тут мокнешь в секрете, боишься папиросу закурить, а эти эсесовцы шляются под ручку с хорошенькими девчонками, дерьмо этакое!..

— Я обязан отвести вас к командиру, господин обер-лейгенант, — хмуро говорит он.

— И отлично, мы хоть немножко обсушимся и подождем там рассвета, — отвечает Курт. — Фрейлейн, вашу руку. Только вы, эй, как вас, показывайте дорогу! Тут можно шею свернуть.

Когда часовой проходит вперед, Курт, вырвав руку из кармана, вскидывает и стремительно опускает нож. Высокая фигура в черном клеенчатом плаще на миг застывает, как бы споткнувшись и ища равновесия, и тут же валится на траву. Падая, часовой издал неясный тоскливый вскрик. Курт хватает девушку за руку. Уже не заботясь об осторожности, они выбегают из кустов на вырубку. Тут светлее. Без труда можно различить березовые пни, белеющие в полумраке квадраты заросших травой поленниц и даже темную листву брусничника, ласково блестящую от дождя. За вырубкой и, кажется, совсем недалеко темнеет лес. Там свои конец всего страшного. Спасение! Лавируя между пнями, они бегут, стараясь как можно быстрей миновать открытое пространство.

— Не стреляйте, свои! — кринит Женя, и эхо, особенно гулкоe здесь, на вырубке, отвечает: и-и-и-и!

Лес, темнеющий на той стороне просеки, настороженно молчит. Зато кусты, откуда они только что выбежали, изрыгают им вслед веера пуль. Противно попискивая, они летят над вырубкой, со сверлящим жужжанием подпрыгивают, отрикошетив от пней и поленниц. Несколько осветительных ракет взвивается вверх, пропоров предрассветную полумглу. Они повисают над лесом на своих парашютиках, и сразу становится так светло, что можно различить каждую травинку, каждую щепочку.

— Ложись! — командует Курт по-немецки и сам, бросившись на землю, кричит по-русски: — Не стреляйте, мы есть свои!..

Стараясь двигаться, сливаясь с землей, почти приникая лицом к набрякшему влагой мху, Женя почему-то вспоминает, как учили они эту фразу в Верхневолжье. Вспомнила, удивилась: какая чепуха лезет в голову! Она ползет, изредка оглядываясь на осветительные ракеты. Что это они напоминают? Ах, да, медуз! Таких вот медуз видела она в Черном море, когда пионеркой ездила в Артек… Неужели подстрелят?.. А как он это произнес: «Это хорошо—жить!..» И вдруг убьют именно теперь?

Девушка прилегла под защитой толстого пня. Одна, другая, третья пуля бьет в него. Последняя отрикошетила, злобно визжа. Пень не пробьешь… Можно передохнуть. Но где же Курт? И вдруг догадка: убили? Девушка на миг приподнимается оглядеть поляну и сразу же падает лицом в сырой мох.

Ей показалось, кто-то сильно ударил ее по спине раскаленной железной палкой. Боль не очень острая, но тягостная, обессиливающая сразу наполнила тело. Оно становится будто чужим, не чувствительным ни к чему, кроме этой боли.

«Ну, вот и подстрелили», — думает Женя и тихо стонет, пытаясь повернуться, поудобнее лечь на траве. Сквозь визг пуль она слышит, как где-то близко и совсем негромко начинают лопаться мины… Уже и страха нет. Только боль и усталость, всепоглощающая усталость, которая перебарывает и боль и страх.

«Кто это дышит рядом, прямо в ухо?» С трудом поведя глазами, Женя видит лицо Курта. Оно все в мокрой земле, волосы слиплись, дыхание со свистом вырывается сквозь стиснутые зубы. «Жив! — радуется Женя. — Что он делает, зачем?» Приблизившись вплотную, Курт взваливает девушку себе на спину и неуклюже ползет со своей ношей, не решаясь подняться даже на четвереньки. Каждое его движение отдается острой болью. Девушка стонет…

— Одну минутошку, одну минутошку, — повторяет Курт по-русски.

Женя стискивает зубы, но боль такая, что удержаться нет сил, и она начинает плакать жалобно, как ребенок.

Мины лопаются чаще. Курт еле движется. Он часто застывает, ткнувшись лицом в траву… «Какое счастье — покой!» Но вот он снова бормочет: «Одну минутошку, одну минутошку…»—и не смолкает даже, когда, разорвавшись невдалеке, мина осыпает их обоих торфянистой землей.

— Да оставь же меня! — кричит Женя. Впрочем, ей это только кажется. Никто ее не слышит: все кругом и она сама заволоклось и тает в каком-то клейком, жарком тумане.

Николай Калинин, летчик дальнебомбардировочной авиации, умел нагрянуть внезапно, как весенний грозовой дождь, произвести массу веселого шума и так же внезапно исчезнуть, оставив у окружавших улыбки на лицах и самые сумбурные воспоминания. Так же вот вдруг, без всяких предупреждений, появился он однажды вечером в тереме-теремке. Едва поставив в угод свой чемодан и сняв в прихожей темную шинель с голубыми петлицами, он уже совсем освоился и, по-медвежьи мягко ступая в огромных мохнатых унтах, в нижней рубахе с расстегнутым воротом, облепленный ребятней, ходил из комнаты в комнату, засыпал всех вопросами и, не слушая ответов, двигался дальше, разбрасывая шутки, прибаутки.

— Пришел домой — на двери замок. Ну, думаю, не иначе, Паня меня не дождалась, замуж вышла, а она — нате, в госпитале… Зашел к старикам: родителей поприветствовать — тоже заперто… Ну, я к вам… Ребята, тащите из чемодана стрижки-брижки… Перед тем, как к жинке явиться, мне треба помолодеть…

Через несколько минут в кухне бурно шипел, над раковиной поток воды. Обнаженный по пояс, с грудью, поросшей густым золотым волосом, Николай с хрустом сбривал с лица светлую жесткую щетину, подпирая изнутри языком то одну, то другую щеку. Впрочем, это не мешало ему мурлыкать песенку и отвечать на вопросы Вовки, с ходу успевшего влюбиться в необыкновенного дядю и теперь не отстававшего от него ни на шаг.

— Дядя Коля, а какой он, Берлин, а?

— Ничего себе городок, мишень, брат Владимир, богатая, не промажешь.

— А ты туда еще полетишь?

— А как же! Я, старик, Гитлера-то еще не разбомбил… Так вот и буду летать, пока не влеплю ему бомбулю в самую маковку.

Лишь ненадолго, после того как Анна рассказала брату, как и при каких обстоятельствах его жена сама оказалась в госпитале, на положении больной, его большое, с крупными чертами лицо стало озабоченным…

— Ну, а сейчас как?

— Сейчас лучше… Слаба еще, но поправляется…

Тревога, тоска, должно быть, вовсе не могли жить в этих выпуклых голубых глазах. Летчик звонко хлопнул себя ладонью по ляжке.

— А да женушка!.. За спасение летуна ей много грехов проспится!

Он вскочил и торопливо потянулся к гимнастерке, к ремням.

— Ты куда?

— Как куда? К ней!

— Кто ж тебя в такой час пустит?

— Меня не пустят? — искренне удивился Николай Калинин… — Нюша, ты, должно быть, совсем забыла, какой у тебя брат!

И действительно, в госпиталь его пустили. Уже потом узнали родные, что больше часа просидел он возле койки. Прасковьи, тихий, взволнованный, держа ее руку в своей большой лапище. На обратном пути навестил стариков, а потом каким-то образом сумел «завернуть» на военный аэродром, находившийся в нескольких километрах от города, и к ночи компания летчиков с шумом ввалилась в терем-теремок.