Кто-то заглядывал в партком, но она говорила: простите, занята. Кто-то звонил по телефону, но она поднимала трубну и клала на место… Когда, разговаривая с матерью, Анна сказала, что решила уйти с партийной работы, а может быть и с фабрики, — это было полуправдой. Так думала она вгорячах, а поостыв, начала понимать, как трудно расстаться с делом, которое нравится ей все больше, с людьми, с которыми она прошла всю сознательную жизнь… И в то же время она уже догадывалась, что безобразная выходка истеричной женщины была все-таки не случайной. За эти недели Лужников заметно осунулся. Частенько ловила Анна на себе его тоскливый, умоляющий взгляд и, к ужасу своему, чувствовала, что и сама, вопреки доводам разума, тянется к этому человеку. Теперь она к нему даже и близко не подходила. Когда дела сталкивали их, вела себя так сухо и официально, что тот и слова лишнего сказать не смел. Но нелегко давалась ей эта сухость и насмешливость. Вести же себя с ним иначе она не могла и, казалось, не имела права… И все-таки слухи по фабрике ползли и ползли, безжалостные, несправедливые. Это отвлекало от работы, вязало Анну по рукам и ногам…

— Батя, что мне делать? — тоскливо спросила она.

Степан Михайлович, торжественный и немножко смешной в шевиотовом своем пиджаке и старомодном галстуке, встал, потрогал дверь и, убедившись, что она плотно закрыта, начал:

— Древний мудрец Диоген жил в бочке. Друзья однажды спросили его: а что ты будешь делать, когда сломается бочка, в которой ты живешь? И знаешь, что он им, дочка, ответил? Он сказал: «Я не печалюсь, ведь место, которое я занимаю, сломаться не может».

Анна грустно усмехнулась:

— Это как же понимать, батя?

— А просто, дочка: не вешай носа. Свое место в жизни правильный человек всегда займет. И на ткачих своих не сердись: легко ли им нынче на фабрике за двоих — за себя и за мужа — гнуться? Кило хлеба на шесть частей резать, семью в одиночку тащить?.. Вот и строги нынче бабы, не при матке твоей будь это слово сказано.

— А я, разве я не баба?. Разве не те же тяготы и у меня?..

— А ты руководитель, к тебе народ особо строг. — И, берясь за свою старую шляпу, Степан Михайлович произнес: — Мой совет тебе, Анна Степановна: заявляй самоотвод. Вдвойне тебя люди за то уважать станут. — И, может быть, для того чтобы подчеркнуть, что он не навязываете этого своего мнения, а может быть, и просто торопясь закончить тягостный разговор, старик сказал: — Давно Арсения что-то не видел… Как там у него дела? Как два отца мальчишку поделили?

И вдруг, почувствовав облегчение, Анна улыбнулась широко, весело, как не улыбалась уже давно.

— Николай им тут все уладил, знаешь ведь, какой он… Они стоят друг против дружки. Мальчонка между ними мечется, а этот как вдруг захохочет: нашли, бобыли, о чем спорить!.. Кончится война — живите вместе. И малец как закричит: вместе, вместе!.. Вчера вечером Арсений с Ростиком майора на вокзал провожали… Вот, батя, кому завидую — Николаю нашему: легко он по жизни ходит…

— Вот и тебе, Анка, не худо у него поучиться, — вздохнул старик.

Прощаясь с отцом у дверей, Анна задержала его руку.

— Спасибо… Ах ты, Диоген ты мой!..

До сих пор почта приносила Галке одни только радости: то письмо от матери, полное ласки и забот, то от Жени, коротенькое и всегда страшно интересное, то треугольничек от жениха. И множество писем от разных незнакомых ей советских людей…

И вот эта самая добрая почта нанесла Галке Мюллер два страшных удара один за другим. Последние недели Галка и Зина ездили по фабрикам страны: передавали свой опыт. Чудно было девушкам из полуразрушенного Верхневолжска, страшные раны которого еще только начинали затягиваться, попадать в города, которые стояли как ни в чем не бывало и даже позволяли себе роскошь по вечерам освещать улицы. Подружки вернулись домой, полные впечатлений, повзрослевшие и соскучившиеся по своей фабрике. В тот же вечер Галка, напевая, принялась перебирать письма, скопившиеся за ее отсутствие и кучкой сложенные на ее узенькой кроватке. Найдя среди них письмо от матери, она вскрикнула от радости и тут же вскрыла его. Но в следующее мгновение девушка уже лежала, уткнувшись в подушку, содрогаясь от рыданий..

Несколько раз удавалось ей взять себя в руки, но стоило только представить, что Белочки нет в живых, как она снова зарывалась лицом в подушку и еще горше плакала, вцепившись зубами в наволочку. Стариков не было дома. Некому было даже рассказать страшную весть. Галка маялась одна, и прошло немало времени, пока она сумела прочитать письмо матери с начала и до конца. «Теперь, доченька, осталось нас двое. Мы всегда будем гордиться папой и Женей, будем стараться быть достойными их. Береги себя, пиши чаще маме, которая сейчас больше, чем когда-либо, грустит по своей далекой Галочке… У меня тут прекрасные товарищи. Все они в эти дни около меня, но маленькое письмо от тебя мне сейчас нужнее, чем сочувствие всех хороших людей…»

Вот уже третий раз в этом году посещала смерть семью Калининых. От новой страшной вести Варвара Алексеевна, казалось, как-то сразу стала ниже ростом и высохла. Степан Михайлович скрылся у себя за занавеской. Оттуда слышались только его хрипловатые вздохи. А внучка с каким-то новым, совсем не свойственным ей раньше-мужеством вдруг уселась к столу и единым духом написала ответ матери. Потом сбегала «на угол», бросила письмо в ящик и, вернувшись, принялась разбирать остальные. Вдруг снова послышался ее вскрик.

Бабушка и дед тотчас же оказались возле. Со страхом глядели они на нее. Что же еще могло случиться? Лицо у девушки так побледнело, что стали отчетливо видны на переносице медные веснушки, обычно почти незаметные на ее смуглой коже. Расширенными от ужаса глазами она смотрела на лежавшую перед ней бумагу.

— Что?.. Что, милая? — спрашивал дед, с трудом выговаривая слова.

— Лебедев…

— Что Лебедев?..

— Убит… Вот товарищи его пишут. Девушка протягивала письмо. Теперь, казалось, совершенно спокойная, сидела она у стола над ворохом конвертов, и старики даже переглянулись. Им обоим показалось, что за это короткое время веселая Галка вдруг чем-то неуловимым стала похожа на сестру. Лицо серьезно, глаза сухи, на осунувшихся щеках обозначились две тоненькие, скорбные, будто иголкой процарапанные морщинки. Это была какая-то новая, незнакомая Галка, которую и Галкой-то неудобно было назвать.

— Да поплачь ты, что ли! — жалобным голосом попросила Варвара Алексеевна, у которой запавшие глаза тоже были сухи.

— Разве их воскресишь?

— Слезой горе исходит… — вздохнул дед. Его так трясло, что было страшно глядеть.

— Ну вот вы и плачьте! — неожиданно твердо ответила девушка и принялась перечитывать письмо, в котором сообщались обстоятельства гибели разведчика Лебедева.

Группа, отправившаяся в поиск, за линию фронта, на ничейной земле натолкнулась на такую же группу противника. Лебедев с автоматом залег в канавке прикрывать отход товарищей. Когда ночью разведчикам удалось отыскать его тело, оно оказалось все исколотым каким-то холодным оружием.

Отбросив письмо, девушка закричала, бешено сверкая глазами:

— Звери, изверги! Их бить, бить, бить надо! — И, смотря куда-то мимо пораженных стариков, произнесла сквозь зубы: — Ладно, посмотрим!.. Я знаю, что мне делать..

Потом, ничего более не прибавив, она ушла…

— Наверное, к Анне побежала, — предположил дед, когда в коридоре стихли торопливые шаги, — Как это сразу, одно за другим! Ну, пусть пробежится, успокоится бедная…

— Нет, не к Анне она пошла, — проговорила Варвара Алексеевна и вдруг заплакала, тоненько, жалобно, совсем по-старушечьи.