Инфаркт случился у Владим Владимыча так. Утром в город прибыл санитарный поезд. В госпитале и без того было тесно. Пришлось вносить новые койки, занимать под палаты красные уголки. Старик командовал, хрипел, бранился, очень устал. Вечером прилег раньше обыкновенного и попросил его не беспокоить. Но срочно потребовалось проконсультировать какой-то сложный случай. К нему постучали. Возле носилок с раненым врач покачнулся и, опираясь о стену, медленно опустился на пол.

Он сам поставил себе диагноз: инфаркт миокарда, — сам отдал соответствующие распоряжения. Со всеми предосторожностями его подняли, перенесли в кабинет, уложили на койку. В этот же вечер опытнейшие врачи города устроили консилиум. Старик не терпел медицинских мудрствований. Совещались заочно, а потом самый уважаемый из них пришел к больному сообщить назначение консилиума. Владим Владимыч лежал под одеялом, грузный, неподвижный, весь как-то сразу оплывший. Только черные глаза с белками кофейного оттенка, казалось одни и жили на восковом, одутловатом лице. Но как они жили, эти глаза! Они встретили посланца консилиума озорным, насмешливым блеском. Они сделали ему знак: наклонись!

— Покой, да? — хрипло, как бы спотыкаясь посредине слов, зашептали толстые потрескавшиеся губы. — Никаких волнений?.. Ничего, что может встревожить? Так?.. Полная изоляция от любых раздражителей?

— Да, так, и нечего тут иронизировать, неистовый ты человек, — ответил посланец консилиума, поеживаясь под насмешливым взглядом больного.

Черные глаза опять сделали знак наклониться.

— К чертовой матери, слышишь? Покой — это на кладбище. Унесете отсюда — подохну. Сразу подохну. Так и знайте, на зло вам, колдунам.

Его оставили лежать тут же, в кабинете. По утрам ему по-прежнему докладывали о госпитальных делах. Иногда знаками, иногда шепотом он отдавал распоряжения.

Ксения Степановна, разумеется, обо всем этом уже знала. Знала и о том, что в той части коридора, куда выходила дверь из кабинета Владим Владимыча, сам собой установился особый режим. Даже наиболее яростные бунтовщики против госпитальных порядков здесь говорили шепотом. Раненые, которым приходилось ходить мимо кабинета на электризацию, обматывали марлей концы костылей. Удивительно ли, что, открывая обитую дерматином дверь, прядильщица волновалась!

Кабинет был освещен затененной лампой, и ей сразу бросились в глаза пухлые, все в темных конопушках старческие руки, лежавшие поверх одеяла, и лишь потом — восковое лицо.

— Здравствуй… Советская власть, — тихо произнес хрипловатый голос.

— Не шевелитесь, не шевелитесь! — прошептала Ксения Степановна, видя, что Владим Вла-димыч делает попытку подняться на локте. На неподвижном лице появилась тень самодовольной улыбки.

— Ничего, теперь… можно. Даже Володька Шмелев… известный перестраховщик и трус… разрешил… «ограниченные движения»… Ограниченные движения! Ты слыхала… как надо мной… издеваются! Я его из паршивых практикантишек… в какие врача… вытащил. В светила, подлец, лезет, а мне… «ограниченные движения».

Владим Владимыч оставался самим собой. Это, разумеется, порадовало бы Ксению Степановну, если бы новое горе, свалившееся на нее, не поглощало сейчас всех ее мыслей.

— Что нос… повесила? — хрипел Владим Владимыч. — Говорят, мужик… без вести… пропал? Кабы он у тебя вертопрах какой был, тогда… худо, застрял бы возле какой-нибудь бабенки… и сидел в зятьях. А твоего Филиппа… я знаю… Он к тебе из преисподней… пробьется… Без вести!.. У меня тут один… сейчас еще лежит… пехота… три раза… без вести… пропадал… Ей-ей!.. Мужчина геройский… А рана… черт-те что… сидеть… не может. На судно его, как шкаф… вчетвером подымают… Так вот спроси его… трижды без вести… пропадавшего…

Он был такой же, этот неугомонный Владим Владимыч только голос его во время беседы становился все тише, тише и как бы угасал. Последние слова Ксения Степановна не столько услышала, сколько угадала по движению вспухших, потрескавшихся губ. Жалость к человеку, что лежал сейчас перед ней, грузный, неподвижный, как-то отодвигала личное горе. Вот голос угас. Восковые веки устало прикрыли глаза. Но когда прядильщица поднялась, чтобы выйти, глаза сразу открылись:

— Куда… бежишь? Было время… бабы… глаз не сводили: Владим Владимыч… Владим Владимыч… А ты поскучать со мной… не хочешь.

— Да что вы, я только боюсь…

— Ладно, ладно… поверни-ка… меня на бок.

Ксения Степановна, с трудом приподняв больного, помогла ему повернуться. Пружины больничной койки стонали, потрескивали: так он был тяжел.

— Спасибо… Я думал, мои тут тебя… за чины… хвалят… Как же, по царской мерке ты вроде… сенатор. А ты и в самом деле ловкая… сиделка. Сядь-ка, чтоб я тебя видел, а то… будто с потолком… говоришь… Вот все лежу… думаю. Знаешь, о чем? Испохабил Гитлер приличную… нацию. Каких людей миру… дали: Рентген, Кох, Вирхов… А сейчас: матка яйки, матка курка. И этот… свиной хрюк: хайль… Библиотека у у меня… была… терапевтическая. На трех языках… Всю жизнь собирал. На русском… на немецком… на французском. Огромная! Три комнаты… занимала… Как начался из города… исход, бросил я у порога связку ключей и записку на дверь… прибил… «Господа гитлеровцы, прошу, когда… будете грабить квартиру… не трогайте книг». Что же? Вернулся — пусто. И книги и полки — всё… сожгли. Лень было в сарай… за дровами ходить… Вот как… А за Филиппа не бойся… мастеровой… золотые руки… Мастеровой везде нужен… не пропадет!..

— Ох, не станет он, Владим Владимыч, на них работать, тихий он, а в таких делах — кремень!

— Ну, бог даст, к ним и… не попадет. Выйдет, как тот, который в это самое… ранен.

Опять устало закрылись глаза, живость которых все время как бы спорила с неподвижностью оплывшего лица. Это противоречие между неукротимым духом, светившимся в них, и немощным, неподвижным телом было так мучительно видеть, что Ксения Степановна, не боявшаяся зрелища самых страшных ран, старалась смотреть в сторону.

— Отдохнуть бы вам, Владим Владимыч, в покое, — тихо сказала она. — Разве вам тут, в госпитале, дадут?

— Что? — Глаза опять раскрылись и сверкнули сердито. — Кто научил? Володька Шмелев? Его песня. И кто мне это… советует? Ты ж сама вся… в работе. Выколупни меня… отсюда, завтра… околею: улитка… без раковины… Нам с тобой тишина… противопоказана. Тишина хороша… на… кладбище. Только на… кладбище.

Это вырвалось, как стон. Потом тяжелая, будто водой налитая рука отделилась от одеяла, помаячила в воздухе, протянулась к собеседнице и легонько пожала худую, жесткую руку работницы.

— Я тебе вот что… назначаю: на людях будь… Хочешь—ночуй тут в дежурке, я прикажу… устроят… А теперь… ступай.

Ксения поднялась, бесшумно шла к дверям, а сзади слышался хриплый шепот:

— Ничего… найдется… не вешай голову.

День с утра завязался ясный — один из тех летних дней, когда даже тут, на старой промышленной окраине Верхневолжска, земля дышит ласковым теплом и сквозь торфяную гарь, сквозь острый дух химических смесей, что гонят вентиляторы из красильной и ситцепечатной, сквозь затхлые запахи стоячей воды, густо испаряемые в жаркую пору речкой Тьмой, нет-нет да и пахнёт сеном, разогретой сосновой смолой, ароматом цветущего луга. Легкий ветерок носит по размякшему асфальту бумажки и окурки. Ослепительно сверкают потолочные перекрытия ткацкого корпуса. Дым труб как бы растворяется в небесной голубизне, не пачкая ее. И над фабриками где тысячи людей прядут, ткут, белят, красят и набивают ткани, над печальными, уже зарастающими травой фундаментами резко попискивают, предвещая хорошую погоду, быстрокрылые, едва различимые в полете стрижи.

Собираясь на работу, Анна Калинина дала себе слово управиться с делами пораньше, чтобы во второй половине дня сходить с ребятами в лес. В семье это была давняя мечта. Но у секретаря парткома всегда возникают дела, которые трудно заранее предусмотреть. Поход переносился с недели на неделю. Самолюбивая Лена перестала о нем даже и заговаривать, и лишь Вовка, все еще не потерявший веры, каждое утро начинал с фразы: