— На войне болтун быстро линяет… — заговорили вокруг.

— Вот и хватит болтать, работать надо! — совсем рядом произнес сердитый голос.

Варвара Алексеевна, необыкновенно кругленькая в своем ватнике, надетом на несколько кофт, стояла с лопатой за спиной дочери, царапая курцов сердитым взглядом.

— Женщины не разгибаясь снег копают, а мужики потолок коптят, языки точат… Дело это?

— Нагоним, нагоним, Лексевна, — смущенно отвечали слесари, прислюнивая цигарки, бережно убирая недокуренное кто в записную книжку, кто за козырек шапки, а кто и за ухо. — Ты нам такого командира вырастила — с ним только вперед, в атаку!

— Вот и ступайте вперед, не топчитесь. — Варвара Алексеевна отвела Анну в сторону. — Вот что, дочка, мы промеж себя ссоримся, это — наше дело. Детям через это не за что терпеть… Ты уж не серчай, а Лену с Вовкой отец к нам повел. Понятно? Я велела.

Анна кивнула головой. Она чувствовала: мать ее не простила, да и сама не собиралась просить прощения.

— А где ночуешь?

— В Ксеньину квартиру пойду… Их дом, говорили мне, будто цел.

— Твое дело. Только… — И, не договорив, старуха отошла, опираясь на лопату, как на патриарший жезл, суровая, непреклонная. Мать была не из тех, кто идет на попятный.

Тут уж нашла коса на камень.

И все же по пути в новый, так называемый Кировский, поселок, где в одном из каменных четырехэтажных домов жила до эвакуации ее старшая сестра, Ксения Степановна Шаповалова, Анна жалела, что не помирилась с матерью. С отвычки она на фабрике устала, иззяблась, идти же надо было довольно далеко, а главное, она не знала наверное, стоит ли дом, цела ли сестрина квартира, не вселился ли в нее кто-нибудь.

Здесь, на западной окраине, гитлеровские войска уже не отступали, а бежали, стараясь вырваться из смыкавшегося полукольца наших наступающих сил, начинавших их душить. Основной проспект поселка, по которому откатила главная волна, был загроможден битой, поврежденной техникой. Машины разных марок — от огромных автобусов, пригнанных из каких-то европейских столиц, до крохотных, похожих на блошку оппельков — вперемежку с изувеченными танками, разбитыми вездеходами, брошенными пушками в беспорядке тянулись двумя рядами, скинутые потоком отступающих с дороги в кюветы, на тротуары. Местами они образовали сплошной коридор. Трупы уже убраны, но тут и там виднелись на снегу бурые пятна, окровавленная марля, обрывки форменной одежды. По проспекту, как бы превратившемуся теперь в выставку трофейной техники, тянулись обозы наступающих частей.

Анна, с особым, жутким интересом рассматривая вражеские машины, как злых, но уже мертвых и безвредных для человека хищников, не заметила, как дошла до переулка, где ей надо было свернуть в сторону. Жиденькая тропка вилась меж тихих, точно бы притаившихся домов. Солнце, склонившись к леску, что был слева от поселка, брызгало из-за сосен холодным золотом лучей. Тени становились пепельно-серыми. Дело шло к вечеру, и ей стало не по себе. Как она будет ночевать одна, в чужой, может быть совершенно пустой квартире? Мелькнула мысль: не лучше ли, пока не стемнело, вернуться к старикам? Но тут же она сердито сказала вслух «нет» и двинулась еще быстрее. На миг остановилась перед знакомым домом. Он показался слепым: окна заколочены щитами из досок, торчат коленца жестяных труб. Сколько окон, столько и труб, но ни одна не дымилась. На ступеньках лестницы свежий снежок лежал аккуратными ковриками. На нем ни следа.

Быстро вбежав на второй этаж, Анна, чтобы не колебаться, громко застучала в знакомую дверь. Отозвалось лишь эхо. Дверь была не заперта и легко открылась. Прихожая пуста. Тягостное эхо, казалось, вошло вместе с женщиной в квартиру и, сопровождая ее, отзывалось на каждый шаг. На дверях бумажки с аккуратно выведенными немецкими буквами «А», «В», «С», «О». В углу прихожей стопками стояли банки из-под консервов. Пахло нечистым бельем, мокрой шерстью, кожей и дезинфекцией.

— Кто здесь? — позвала Анна и в страхе замерла. Только эхо ответило ей. Квартира была пуста.

Тоскливое чувство охватило женщину. Последний раз она была здесь с мужем года полтора назад, когда Шаповаловы праздновали день рождения дочери Юноны. Это был гае простой день рождения. По обычаю, «омывали первый паспорт». Девушка была любимицей родителей. Торжество подучилось шумное. Играл семейный оркестр Калининых: Степан Михайлович — на старом баяне, муж Марии Калининой Арсений Куров лихо рокотал на китаре, младший брат Анны, летчик Николай, играл на мандолине, а отец виновницы торжества — на балалайке. Звуки наполняли квартиру, вырывались в открытые окна. Вечер был летний, теплый. Люди, стоя на улице, смотрели вверх, улыбались: Калинины гуляют. А когда под вечер, переиграв весь современный репертуар, старшие хозяева и гости принялись за старинные, издавна любимые верхневолжскими текстильщиками хороводные песни, когда, взявшись за руки, гости пошли вокруг стола «со вьюнам», за окнам тоже возник хоровод… Калинины гуляют! Каким невероятным казалось сегодня это простое, нехитрое семейное веселье…

Анна рывком открыла дверь в комнату, где у Шаповаловых была столовая. Открыла и остановилась: ничего из знакомой обстановки. Восемь аккуратно застеленных кроватей стояли двумя рядками. Анна бросилась в комнату, что была спальней, — те же кровати; в «детскую», где, отгородившись друг от друга ширмой, жили дети Шаповаловых — Юнона и Марат, — кровати; в кухню — и там кровати. Кроме этого, в каждой комнате стояла чугунная печь и перед печатни лежало по охапке дров и какие-то растерзанные книжки, предназначенные, как видно, для растопки. Из прежней обстановки в квартире уцелел лишь плечистый славянский шкаф. Заглянув в ванную комнату, Анна даже вскрикнула и замерла: над самой ванной темнела замерзшая пирамида с вырубленными на ней ступеньками. Канализация не (работала, и комната, эта была превращена в уборную, из которой никто не выносил… Содрогнувшись от омерзения, женщина захлопнула дверь, прикрыла ее задвижкой…

Потянуло бежать отсюда, бежать без оглядки к родителям, к знакомым, просто куда глаза глядят, но она поборола это паническое чувство. Выбрав для себя маленькую детскую, она вытащила в прихожую.

Анна поняла: в квартире, а может быть, и во всем доме, располагалась немецкая часть. От этого открытия ее всю передернуло. Появилась жуткая мысль: а воли кто-то здесь прячется? Но уходить было поздно. Получше заставив дверь, она поворошила в печке дрова. Сухое дерево быстро занялось, загудело пламя, стала пощелкивать накаляющаяся железная труба. Комната быстро наполнилась ядреным теплом.

Сначала пришлось сбросить платок, потом пальто, потом меховую телогрейку. Сухое дерево весело потрескивало. Анну все больше клонило ко сну. С потолка срывались и звучно шлепались об пол тяжелые капли. Пока печка не прогорела, нужно было лечь спать.

Брезгливо сбросив с постели чужое белье, Анна накрыла подушку своим платком и, хотя стало уже жарко, не раздеваясь, улеглась на голый тюфяк, спрятав под одеяло лишь ноги. Но теперь сои точно бежал от нее. Все, что сегодня случилось: рассказы отца и племянницы, ссора со стариками, ткацкая, где ветер свободно носит снег, беспокойные думы о муже, это осквернённое жилище, двери с латинскими литерами, — (все это не выходило из головы, И думалось: как хорошо живется сестре Марии где-то там, на Урале… Ходит по совещенным улицам, не слышит разрывов. Даже и во сне ей, наверное, не снятся сирены воздушной тревоги.

Живо представилось, как утром, когда не рассвело, заспанная Мария, еще сонная, нащупывает ногами домашние туфли, тихо снует, суетится у плиты, поит своего Арсения чаем, кладет ему в карман завтрак, провожая на работу, как будит она старших ребят, которым пора в школу, а проводив их, сама, уже не торопясь, пьет чай, идет на базар, варит обед, а потом, переделав все дела, включает приемник и садится у стола с вечным своим вязаньем, до которого она великая охотница. «Везет же людям», — незло позавидовала Анна.