Вот уже виден и сам тонущий. Он судорожно барахтается. Голая, круглая голова то появится, то скроется в темной клубящейся воде и каждый раз исчезает все более надолго. Ах, если бы Галка умела плавать, ну, хоть немножко, хоть бы «по-собачьи»! С надеждой бросается девушка к Красницкому. Тот в одних трусах, но почему-то застрял у кромки воды и, чертыхаясь, с чем-то там возится.

— Ну, скорее же! Ну!.. — нетерпеливо кричит Галка. — Плывите же!.. Он же уж тонет…

Красницкий не оглядывается. Новый крик с реки, на этот раз короткий, слабый, точно бы перебирает у Галки волосы…

— Да что там у вас?

— Часы… Черт побери, часы!.. Замок у браслета… Ну помоги же, чего глаза пялишь?

Пораженная всем этим, девушка старается открыть застежку, но дрожащие пальцы тоже не могут с ней справиться.

А тонущего течение проносит мимо. Он уже не кричит, не зовет, он только делает судорожные попытки удержаться на поверхности. Слышно, как клокочет и плещет вода. Это так страшно, что Галка изо всех сил рвет браслет…

— Идиотка!.. Что ты делаешь? — в ужасе вскрикивает Руслан Лаврентьевич. Лицо его искажается злостью, сожалением. Но золотая цепочка уже оборвалась. Знаменитые часы у девушки в руках. Красницкий с ненавистью смотрит на Галку.

— Человек гибнет! — говорит та, и серые ее глаза смотрят на Красницкого с ужасом и недоумением.

И в самом деле, тонущий потерял силы. В последний раз высунулся он над водой… На миг мелькнула его рука. И уже нет ничего. Красницкий опомнился. Разбежавшись, он сильно отталкивается от берега, бросается в реку и плывет кролем, зарывая лицо в воду. Утопающий жив и продолжает бороться. Возле того места показывается темный силуэт лодки. Раздается тяжелый всплеск. Это какой-то военный, не раздеваясь, прыгнул с борта. Вслед за ним ныряет и подоспевший Красницкий.

Мгновение никого из пловцов не, видно, только поверхность реки клубится. Потом появляется стриженая солдатская голова, и в тишине утра над рекой разносится торжествующий крик:

— Тут!.. Держу!.. Сюда!..

Тотчас же возникает рядом мокрая голова Красницкого.

— Лодку!.. Разворачивайте лодку!

В ялике еще военный и две девушки. Одна из них сидит на носу и прикрывает собою от брызг гармонь.

— А вы все пересядьте на один бок… За плечи его, за плечи! — командует Красницкий. — Ну, разом, взяли!

Пострадавший уже поднят в лодку. Военный и девушка наклонились над ним…

— Жив! Товарищи, жив! — слышится торжествующий девичий голос.

— На спину… Сейчас сделаем искусственное дыхание…

Только теперь, убедившись, что человек спасен, Галка точно бы очнулась. Увидела в руках часы, странные часы без шишечки для завода, и оборванный золотой браслет. И вдруг на душе у неё стало так пусто, так противно, что, брезгливо бросив красивую вещицу на одежду Красницкого, она круто поворачивается и начинает карабкаться на берег. Руслан Лаврентьевич, мокрый, в одних трусах, догоняет ее на полпути.

— Галя, куда же вы?.. Может быть, вы думаете, что я на вас сержусь из-за этой несчастной браслетки?..

Девушка остановилась. Чуть прищурив серые глаза, она посмотрела ему прямо в лицо и отчетливо, без всякой аффектации бросила самое оскорбительное из всех слов, какие изредка употребляют верхневолжские текстильщицы, когда хотят выразить кому-нибудь крайнюю степень презрения.

В эту минуту на смуглом ее лице, еще не потерявшем детской припухлости, появляется что-то от бабушки: колючее, прямое, непримиримое. Отстранив рукой остолбеневшего Красницкого, девушка, смотря вперед невидящим взглядом, продолжает карабкаться на высокий берег, уже розовеющий в отсветах утренней зари.

Вовка копается на гряде, старательно рыхля ее маленькой тяпкой, специально для него изготовленной дедом из какой-то трофейной железяки. Рыхлит и бормочет про себя:

— Посадил дед репку, выросла репка большая-пребольшая… — И, разгибая спину, кричит: — Дедушка!

— Чего, внучек? — откликается Степан Михайлович, неторопливо, но споро действуя таким же инструментом поодаль.

— А большие-пребольшие репы бывают?

— Это уж сколько потов над ней спустишь. Тут, брат Вовка, по пословице: «Что потопаешь, то и полопаешь».

— А такие, чтоб все тащили-тащили, да вытащить не могли, можно вырастить? — допытывается мальчик и, бросив тяпку, идет к деду с явным намерением обстоятельно обсудить этот интересный вопрос.

Невдалеке горит костер. Возле него возятся Лена и Ростик.

— Дедушка, этот лодырь нарочно разговоры разводит, чтобы от работы отлынить, — безжалостно разоблачает Лена.

Тут, на дедовом лоскутке, у каждого из ребят собственная гряда. Лена и Ростик свои уже пропололи, рызрыхлили, сложили вырванную траву в кучку и теперь блаженствуют у огонька, а конец Вовкиной гряды еще топорщится сорняками, покрыт жесткой, потрескавшейся корочкой.

— Ничего, он маленький, — примирительно заявляет Ростик и идет помогать.

— Уйди, я сам! — хмуро говорит Вовка, но тут же снисходительно разрешает: — Ты, Ростик, с того конца, мне навстречу. Давай кто скорей…

Для ребят большая радость провести вечер тут, на дедовом лоскутке. Впрочем, сегодня здесь их не трое, а четверо. Неожиданно для всех заявилась Галка. Но какая-то необыкновенная, тихая, даже непохожая на себя. Она лежит сейчас навзничь на куче выполотых сорняков, смотрит на розовеющее на закате небо, покусывает травинку и молчит. Молчаливая Галка — это что-то совсем новое, непривычное, и ребята, с которыми она сама недавно была не прочь поозоровать, с удивлением посматривают на нее.

Вообще домашние замечают, что в последние дни с девушкой творится что-то странное. Письма, все еще продолжающие приходить из разных городов, по нескольку дней лежат нераспечатанные. К фильму, о котором она грезила все это время, сейчас она потеряла интерес. С режиссером-оператором, явившимся перед отъездом проститься, она держалась так надменно и холодно, что даже бабушка, вообще-то не жаловавшая Руслана Лаврентьевича, рассердилась: нельзя так обращаться с людьми; какой он там ни на есть, он на работе, и относиться к нему с пренебрежением нельзя… В субботу в театре был вечер дружбы с воинами гарнизона. Играл военный духовой оркестр. Но Галка даже и туда не пошла. Так и просидела до ужина с затрепанным томиком Пушкина в руках, забившись в уголок кровати.

Ни бабушке, ни деду не удалось заставить ее разговориться. Варвара Алексеевна решила, что все это из-за внезапного отъезда матери. В ночь, когда Галка явилась домой уже на заре, Татьяна Степановна укладывала чемодан. Ее срочно вызвали к военному коменданту, сообщили, что отпуск ее прерван и надо немедленно отбыть в войска, на подступы к городу Ржаве, куда уже передислоцировался ее медсанбат… Дед качал головой: нет, дело не в том, что мать так внезапно уехала, просто переходный возраст. Ишь, девочка как-то сразу заневестилась. Молчаливая сосредоточенность внучки беспокоила его. Он старался по мере возможности держать ее около себя. И вот сегодня, отправляясь на огород «с ночевкой», уговорил и ее пойти вместе.

С того дня, когда вся земля, пустовавшая во дворе комбината и вокруг него, была поднята, взбита, засажена, прошло уже немало времени. Сколько пережито с тех пор огородных страстей: взойдет картошка на участках, засеянных очистками, или пропал труд? Взошла… Налетели голодные в эту весну птицы, стали выклевывать непроросшие семена. Подняли пионерские отряды. Понаделали на фабриках трещоток. Отбили атаки крылатых жуликов… Когда ранние сорта картофеля уже цвели сиреневыми цветами, на грядках курчавилась морковь, багровел свекольный лист, покачивались на ветру ажурные венчики укропа и перья лука топорщились в небо, — задули вдруг сухие ветры. Земля покрывалась коркой и трескалась. Не потребовалось ни призывов, ни агитации. Хорошие всходы сами звали хозяев. Люди без приглашения сотнями тянулись по вечерам за город рыхлить, мотыжить, поливать.

Хозяйствовали по-прежнему: ткачи и прядильщики — коллективно, ситцевики — на своих лоскутках. Обе стороны ревнивым взором следили друг за другом. В окрестностях нельзя было увидеть на дороге коровьей лепешки или конского яблока. Все тотчас же собиралось в газетку, относилось на гряды. Не прекращались споры о двух методах огородничества и в семье Калининых. Степан Михайлович, правда, признал, что по уходу за овощами коллективисты не отстают от «лоскутников», но у «лоскутников» оставалось одно преимущество, которое никак не желала признать Варвара Алексеевна: из разбитых досок, из кусков фанеры, из бортов трофейных машин они понастроили маленькие, как они называли, «балаганы». В них можно было при случае и заночевать на вольном воздухе.