Однажды, натолкнувшись на подобную сцену, он, не стерпев, обругал девушек такими словами, что те подали на него заявление в партийную организацию. Коммунисты знали трагедию Курова. Его нетерпимость была понятна. Дело замяли. Но теперь немцы появились в цехах, и все сразу осложнилось.

Большинство их работало на строительстве приделка к механическому корпусу, но некоторые — механики по гражданской профессии — были допущены и к станкам. Одного из немцев — долговязого, сутулого, с лысоватой лобастой головой — определили в ремонтно-сборочный цех под начало Арсения Курова. Звали его Гуго Эбберт, и, как сообщила появившаяся вместе с ним девушка-переводчица, до войны он был механиком на знаменитых заводах фирмы «Вомаг».

Арсений Куров почувствовал себя оскорбленным. Он тут же покинул цех, явился в кабинет директора завода и заявил:

— К черту, или я, или он, двоим нам в цеху места нету!

Директор в этом деле проявил твердость. Завод остро нуждается в квалифицированных кадрах, а ремонтно-сборочный цех особенно: одни подростки. Все труднее поспевать за расширяющейся из месяца в месяц программой. Куров должен понять, что в цех пришел не гитлеровский солдат, а немецкий рабочий. Квалифицированный рабочий, каких так не хватает заводу.

— Значит, не уберете его?

— Нет.

— Ну, так провалитесь вы все вместе с этим фашистским огрызком! — сказал Арсений, багровея. Повернулся и, не попрощавшись, вышел из кабинета.

На следующий день директору доложили: мастер Куров на работу не вышел. Тотчас же послали к нему домой курьера. Тот вернулся смущенный. Бюллетеня мастер не показывает, лежит на откидной своей койке сильно выпивший, терзает гитару и поет «Последний нонешний денечек». Тут же вертится этот белобрысый мальчонка, что работал когда-то у Курова. Курьера мастер послал ко всем чертям, а когда тот сказал, по чьему приказу прибыл, то и директор был послан по тому же адресу.

По строгим законам военного времени, прогул, да еще осложненный такими обстоятельствами, мог иметь серьезные последствия. Но Курова на заводе ценили, любили, а главное — знали. Курьеру намекнули, чтобы он забыл обо всем, что видел, а вечером у подъезда терема-теремка остановилась директорская машина, собранная заводскими умельцами из нескольких трофейных и потому прозванная «автомобиль десяти лучших марок». Директор сам поднялся на третий этаж и был встречен знакомым уже ему мальчуганом.

— Ну, орел, как там? — спросил он, вытащив мальчика на лестничную площадку. — Только не врать, я ему добра желаю.

Ростик и тут не удержался от привычки всех изображать. Пестрое лицо его мгновенно стало неподвижным, челюсть выдвинулась, он провел ладонью, будто расправлял усы, и просипел: «Легше под молот головой, чем с этим гитлеровцем рядом стоять». Видя, что гость даже не улыбнулся, мальчик укоризненно, с умудренностью взрослого, прошептал:

— Ну как вы там все не понимаете, что нельзя его рядом с немцами ставить!

Директор ничего не ответил, отстранил Ро-стика, открыл дверь в комнату, и оттуда в лицо ему шибануло кислой прелью дрянного самогона.

— Здорово, Арсений!

— Здравствуй, Константин.

Вне завода оба они, когда-то члены одной комсомольской ячейки, были на «ты» и называли друг друга по именам.

— Вот что, Куров, под суд я тебя пока еще не отдал…

— Это почему же такая волокита? — В красных, набрякших глазах Курова засветилась недобрая усмешка. — Раз Куров — дезорганизатор производства, отдавай. Мы с тобой рядом на тисках стояли, и не нуждается Куров в твоей, Кость-ка, жалости… Нет… Да мне в тюрьме и легче бу дет, чем рядом с этим… Не теряй время, судите. На работу я все равно не выйду.

Директор задумчиво стоял у окна, рассматривая металлический шестигранник, поднятый с верстачка. Он явно, им любовался.

— Это что ж, неужели мальчонкина работа?

— Его.

— Способный, чертенок!.. В школу бегает?

— Бегает.

— И хорошо учится?

— Плохо. Трудно ему: столько пропустил… А это вот по-маленьку слесарит.

— Его куда денешь, как в тюрьму пойдешь? Думал?

— Тебе не подкину, не беспокойся. Больше месяца сидки по первости не дадут — перебьется. Самостоятельный.

Бее у Курова оказалось обдуманным. Должно быть, решил он, как говорится, стоять насмерть. Директор положил шестигранник на ладонь, поднес к окну, стальной линеечкой померил.

— А вот тут он маленько соврал. Ей-богу! Чуть-чуть плоскость скошена.

— Где? Не может быть!

Арсений взял пробу, повертел в пальцах, тоже посмотрел на свет и смущенно признался:

— А ведь верно… Расстроился я вчера с этим фрицем, просмотрел… А у тебя, Константин, глаз еще жиром не заплыл!

Директор ничего не ответил. Он зажал шестигранник в тисочки, выбрал на стене подходящий подпилок, как бы прицелился. Движения были точны. Арсений достал из кармана трубку, но не закурил.

— Не забыл тиски-то?

— На шестой разряд еще вытяну. — Директор бережно прошелся железной щеткой по подпилку, повесил его на место. — А может, все-таки перестанешь дурака-то валять? Мы с тобой старые коммунисты, в один день в партию подавали, помнишь, в ленинский набор?.. Кончай, а?

Арсений молча повел в сторону директора трубкой, которую частенько показывал в таких случаях.

— Чего ты?

— Там изображено.

Директор, покачав головой, взял со стола свою мохнатую, из коричневого пыжикового меха ушанку.

— Вместе с тобой в партию подавали, и тяжело мне будет, Арсений, за исключение твое голосовать.

Куров встрепенулся.

— Это почему ж за исключение?

— А ты что ж, с партбилетом в тюрьму собрался?

Это был последний козырь. Бросив его, директор пошел к двери, но задержался. Поднял стоявшую у койки массивную, из-под шампанского бутылку, заткнутую еловой шишкой, откупорил, понюхал, брезгливо сморщился, поставил на прежнее место.

— Экую дрянь пьешь! Слепнут с нее, говорят.

И ушел, не попрощавшись.

Утром Арсений все-таки появился в цехе. Он прошел в свой кабинетик и сидел там небритый, взлохмаченный, вопреки обыкновению вызывал людей к себе и тут же за столом давал наряды. Уже перед обедом вызвал девушку-переводчицу. Заявил ей, что с немцем он не только разговаривать, но и молча стоять рядом не желает. С утра он будет передавать ей для немца задания на целый день, а если тот чего не поймет, пусть объясняется через нее, а к нему не подходит во избежание недоразумений.

С того дня и началась для Арсения неудобная жизнь. Близко, рядом работал этот высокий, сутулый, лобастый человек. Работал по-своему: неторопливо, но с умом. Задания выполнял с примерной тщательностью, и, как ни придирчиво следил за ним Арсений, приходилось признавать, что делается все хорошо. Но сам немец для него не существовал. Мастер старался даже не глядеть на него. И если по ходу работы у них должен был произойти обмен мнениями, переводчица носила реплики от одного к другому, чаще всего, когда они находились в разных концах цеха.

Это было нелепо, даже смешно. Но никто не смеялся. Уж на что любила позубоскалить «дикая дивизия», но, будто по уговору, и «орлы» не касались этой деликатной темы. Не все заводские люди разделяли чувства Арсения Курова, но все понимали их, и многие сочувствовали ему.