— Почему?

Его челюсть двигается. В какой-то момент я думаю, что Паркер не ответит, но потом он говорит: — Потому что каждый раз, когда ты входишь в комнату, это похоже на дежавю. Каждый раз, когда ты смеешься, я становлюсь счастлив. Каждый раз, когда я вижу тебя, у меня возникает это чувство… Я не знаю. — Он останавливается, расстроенный. — Я не могу это описать.

Он меня не узнал. Дрожь облегчения пробегает по моему телу. Его руки перемещаются с моих рук на плечи, и он подходит ближе.

— Ты ведешь себя так, будто терпеть меня не можешь, но целуешь так, словно умираешь с голоду. Ты смотришь на меня так, словно хочешь вырезать мое сердце, но, когда я прикасаюсь к тебе, ты дрожишь.

— От гнева.

— Чушь собачья, — огрызается он. — Не лги мне!

Я отворачиваюсь. Паркер берет меня за подбородок и, слегка надавливая, поворачивает мою голову обратно, заставляя смотреть на него. Его взгляд полон гнева, но в нем нет настороженности; я вижу, что он говорит серьезно. Вижу, как сильно он хочет, чтобы я была с ним честна, как его сбивают с толку мои противоречивые сигналы.

И – такая уж я сука – я начинаю все заново.

— Хорошо. Я скажу тебе правду. Но ты должен начать первым.

— Что ты имеешь в виду?

— Расскажи мне что-нибудь, чего больше никто на земле о тебе не знает. Расскажи мне секрет. Что-нибудь, о чем ты не хотел бы, чтобы кто-нибудь знал. Что-нибудь … плохое. Если ты сделаешь это, я больше не буду тебе лгать.

Его глаза темнеют. Паркер долго и напряженно молчит, глядя на меня. Хотя он ничего не говорит, я чувствую, как в нем борются сильные эмоции. Чувствую, что он пытается решить, стоит ли мне доверять, достаточно ли я ему нужна, чтобы он уступил моему требованию. Наконец, после нескольких мучительных мгновений, он опускает руки, смотрит на свои ботинки и глубоко вздыхает.

Затем поднимает взгляд. Глядя мне прямо в глаза, он шепотом говорит: — Я… однажды… убил кое-кого.

ДВЕНАДЦАТЬ

Виктория

Это настолько выходит за рамки всего, к чему я была готова, что я стою с открытым ртом и тупо смотрю на него, не в силах произнести ни слова, кроме «А?»

— Я сказал, что я…

— Да, я слышала. Я просто… не понимаю. Этого не может быть.

Паркер сглатывает. Он проводит рукой по волосам и отходит, увеличивая расстояние между нами, на его лице выражение боли. Я, как завороженная, смотрю, как он снова поворачивается к плите, убавляет огонь под сковородой и бросает в нее щепотку свежего чеснока из маленькой баночки на столешнице. Чеснок шипит в масле. Паркер берет деревянную лопатку из керамической миски и начинает быстро помешивать.

Он только что признался в убийстве, а теперь поджаривает чеснок? С кем, черт возьми, я имею дело, с Ганнибалом Лектером?

Паркер серьезно говорит: — Это лекарство, которое ты принимаешь, Кумадин. Для чего оно?

Он заметил конкретную марку моих лекарств. Еще одна сенсация, хотя и не такая масштабная, как первая. Я беру себя в руки и пытаюсь дышать ровно, чтоб не сорваться с места; в этих туфлях я далеко не убегу.

Кроме того, я его не боюсь. Должна была бы – Паркер только что сказал мне, что он убийца, – но его меланхоличное поведение наводит на мысль, что, что бы ни случилось, он действительно сожалеет об этом.

Кроме того, на столе, на расстоянии вытянутой руки, лежит набор мясницких ножей. Если он решит, что совершил ужасную ошибку, признавшись в убийстве, и единственный способ исправить это – ударить меня по голове сковородой, изрубить на куски и спрятать мой расчлененный труп в морозилке, он получит полный живот стали еще до того, как сделает хоть шаг.

— Это разжижитель крови.

Паркер всё помешивает, не отрывая взгляда от сковороды.

— Для чего?

На мгновение я замираю, ненавидя это молчаливое перетягивание каната, ненавидя то, насколько уязвимой и беспомощной я себя чувствую, зная, что мой смертельный враг теперь в курсе моей самой большой слабости. Однако я понимаю, что не получу от него ничего, кроме того, что он хочет, а в данный момент ему нужна дополнительная информация о моем лекарстве.

Так что теперь око за око. Я ненавижу эту игру. Какого черта я вообще ее предложила?

А, да: я же поклялась похоронить его. Не стоит ожидать, что я не получу пару царапин и синяков, пока буду копать могилу.

Сквозь стиснутые зубы я признаюсь: — У меня слабое сердце.

Паркер перестает помешивать и смотрит на меня.

— Женщина, которую журнал Time назвал «Бессердечным чудом», принимает лекарства от слабого сердца? Это, наверное, самая ироничная вещь, которую я когда-либо слышал.

Внутри меня поднимается гнев, обжигающий, как пламя. Этот ублюдок вызывает меня на дуэль? Я чувствую, как с моим лицом происходит что-то странное. Мой желудок скручивается, как крендель. С безжалостной холодностью я говорю: — Может, я и бессердечное чудо, но, по крайней мере, я никого не убила.

Пока.

Какое-то время Паркер молча смотрит на меня, а затем переключает свое внимание на весело шипящий чеснок.

— Полагаю, я это заслужил.

Он обхватывает рукой затылок и закрывает глаза, и мне приходится приложить все усилия, чтобы не протянуть к нему руку и не извиниться. Что совсем на меня не похоже.

Поэтому я решаю смириться.

Если я собираюсь убедить этого сукина сына, что у меня действительно есть сердце, мне придется начать вести себя соответственно.

Я перевожу дыхание, принимаю игривый вид и изо всех сил пытаюсь изобразить раскаяние.

— Прости. Это было грубо.

Он замирает, глядя на меня.

— Я… очень немногие знают о моем заболевании сердца. Три человека, если быть точной. Я ненавижу… Мне не нравится признавать свою слабость. Это унизительно. И то, что ты сказал раньше… ну, это просто невозможно для такого человека, как ты. Это не вяжется с тем, что я знаю о твоем характере. Полагаю, я просто в шоке.

Я отвожу взгляд, притворяясь смущенной и взволнованной, хотя на самом деле мне не хватает бутылочки Listerine, чтобы смыть с языка вкус всей этой отвратительной правды.

Паркер медленно тянется к ручке подачи газа в горелку. Он выключает ее, складывает руки на груди и опускает голову, уставившись в никуда.

— Это было много лет назад. Можно сказать целую жизнь.

Я не осмеливаюсь ничего сказать. Просто стою молча, затаив дыхание и ожидая продолжения. Жду, когда беспомощная маленькая мушка начнет извиваться и биться крыльями и еще глубже запутается в моей паутине.

— Она была единственным человеком, которого я когда-либо любил.

Это значит, что, вопреки тому, что он твердил мне снова и снова, он никогда меня не любил. Горький комок желчи подступает к горлу.

— Что случилось?

Паркер качает головой, с трудом подбирая слова.

— Она застрелилась.

Разочарование захлестывает меня, как будто мне на голову вылили ведро холодной воды. Мне хочется кричать. Я хочу чем-нибудь швырнуться. Хочу бушевать, орать и схватить его руками за горло, потому что он размахивал таким дразнящим, разрушительным скелетом, а теперь оказывается, что он вообще никого не убивал.

— Но ты сказал: «Однажды я убил человека».

— Я не нажимал на курок, но это была моя вина. Если бы не я, она была бы все еще жива.

Я закрываю глаза, чувствуя себя побежденной. Этот придурок не убийца. Он просто мучается от чувства вины за то, что не смог остановить какую-то безмозглую девицу, которая хотела покончить с собой! Как, черт возьми, я могу разрушить его жизнь с помощью этого?

Я не хочу слышать никаких нелепых подробностей, поэтому говорю: — Это может показаться ужасно грубым, но ты не можешь приписывать себе самоубийство другого человека. Во-первых, она должна была быть очень подавленной или, по крайней мере, психически неуравновешенной, чтобы даже подумать о том, чтобы сделать что-то подобное. Это не твоя вина, что бы между вами ни произошло. Люди постоянно переживают ужасные расставания и не предпринимают ничего столь радикального.