— О, естественно, понимаю!

Я вновь вспыхнула, срываясь с места и оказываясь прямо перед ним. Я задрала голову, как никогда жалея, что мой рост не позволяет смотреть на него наравне. Хотя до этого я редко была ниже любого из мужчин. Теперь же приходилось смотреть снизу вверх, чувствуя себя маленькой, слабой, беззащитной и от этого еще более яростной.

— Вот только найдется ли в твоем королевстве хоть один безопасный день, когда ты сможешь это сделать, а? Или всегда будет «не до того», «не время», «слишком рискованно»? А может, это просто отговорки, и ты на самом деле просто не хочешь?!

— Да. Не хочу, — отрезал он.

Он сделал резкий шаг вперед, и прежде чем я успела отпрянуть, его руки обхватили мою талию, прижимая к сильному, горячему телу. Он навис надо мной: злой, яростный, неумолимый. И прежде чем новый поток возмущения вырвался из моей груди, он поцеловал меня.

Это был не нежный поцелуй примирения. Это был яростный, собственнический поцелуй, возбуждающий, жадный, лишающий воли и воздуха. Будто он заявлял свои права. В нем была вся его ярость, все его отчаяние и та темная, неукротимая страсть, что всегда тлела между нами.

Первые мгновения я пыталась сопротивляться, упираясь ладонями в его грудь, но его хватка была железной. А потом… потом во мне что-то сорвалось с цепи. Я начала отвечать ему с тем же безумием, с той же жадностью, впиваясь пальцами в его белые волосы, чувствуя, как мир сужается до точки — до этого поцелуя, до этого человека.

Мы оторвались друг от друга, тяжело и прерывисто дыша. Я вся дрожала, как в лихорадке, сердце колотилось, готовое выпрыгнуть. Он и не думал отпускать, все так же держал меня в объятиях, а потом вдруг легко, будто я была пушинкой, подхватил на руки и опустился в плетеное кресло, усаживая меня к себе на колени.

Я съежилась, пытаясь собрать рассыпавшиеся чувства и мысли в нечто цельное. Соберись, Роксана! Встань и скажи этому наглому, самоуверенному…

— Двадцать третьего сентября начинаются Элевсинские мистерии, — медленно, внятно проговорил он, не отрывая темно-синего взгляда от моего растерянного лица. — Это через шестьдесят шесть дней.

Я опешила от такой резкой и абсолютно неожиданной смены темы. Мой перегруженный мозг беспомощно замер.

— Причем тут схождение Персефоны в подземный мир? — нахмурилась я, пытаясь поймать ускользающую нить его витиеватой мысли.

— Будем считать, что «Аид» уже похитил свою «Персефону», — хмыкнул он, и его руки уверенно сжались на моей талии. — Но вместо шести месяцев… я прошу у тебя шестьдесят шесть дней, на которые ты останешься моей женой. Не пленницей. Не заложницей. Женой.

— Что? Ты отвратительный богохульник! — выдохнула я, чувствуя, как жар разливается по щекам.

— Просто ужасный, — без тени раскаяния согласился он.

— И невероятный самодур! — возмутилась я еще сильнее.

— Должность обязывает, — коротко ухмыльнулся он и вновь стал серьезным, почти суровым.

Я тоже затаила дыхание, чувствуя, как судьба зависла на острие ножа. Я облизнула губы, все еще ощущая на них вкус его поцелуя.

— И что же… что будет после Элевсинских мистерий?

— Ты получишь свой развод, — он сказал это четко и ясно. — Если все еще захочешь. И если это вообще работает. Даю слово.

— Зачем ты это делаешь, Шэр? — прошептала я, вглядываясь в его лицо, пытаясь разгадать эту сложную, противоречивую игру. — Даешь мне формальную свободу, надеясь, что я ею не воспользуюсь через десять недель? Снимаешь с себя ответственность за мой возможный будущий бунт?

— Не хотел, чтобы это выглядело именно так, — он поморщился, и в его глазах на мгновение мелькнула странная тень. — Скорее… это означает: «Я даю тебе право все разрушить, потому что верю, что смогу за это время заставить тебя полюбить меня»… Полюбить так же, как я люблю тебя. Это, кстати, и есть третья причина.

Я замерла. Словно время остановилось, застыв в густом, тягучем янтаре. Он тоже умолк, и тишина в комнате стала оглушительной, нарушаемая лишь далеким, навязчивым стрекотом цикад и едва слышным журчанием фонтана.

Это… это сейчас было признание? Мне не послышалось?..

Но он же не мог сказать это всерьез? То, чтто он… любит меня?

Несмотря на жаркую, душную южную ночь, меня пробрал внезапный, пронизывающий до костей озноб. Такая ледяная волна накатила изнутри, что я затряслась мелкой, неконтролируемой дрожью. Пальцы сами собой впились в шелк его рубашки.

— Это… это шутка? — выдохнула я, и голос прозвучал хрипло и неуверенно.

— Серьезно думаешь, что я стал бы так «шутить»? — он нахмурился, и в его глазах мелькнула тень обиды и нетерпения.

— Значит, что-то другое! Какой-то хитроумный план?! Для чего?! — я уперлась ладонями ему в грудь, пытаясь отстранить хоть на сантиметр эту невыносимую близость, не позволяя прижать к себе еще крепче. Мне нужно было освободиться из этих ставших вдруг стальными объятий, нужно было пространство, чтобы подышать и подумать.

Он будто и не заметил моей жалкой попытки сопротивления. Его руки лишь слегка изменили хватку, став одновременно и надежными, и неумолимыми.

— Тебе так сложно поверить в то, что тебя могут любить?..

— А ты всем своим женщинам так говоришь? — ответила я вопросом на вопрос, прячась за сарказм, как за последний щит.

— Нет, — он усмехнулся, коротко и беззвучно, и покачал головой. Белые пряди скользнули по его вискам. — До тебя ни одной. Ты первая. И единственная. И я правда тебя люблю.

Люблю…

Слово, простое и страшное, повисло в воздухе, наполнив его новым, трепетным смыслом.

Мои уши вспыхнули огнем. Я торопливо опустила глаза, уставившись на складки его темной рубашки, чувствуя, как бешено застучало сердце, готовое вырваться из груди. Но сама я будто онемела, парализованная этим признанием. Внутри бушевала паника — слепая, животная.

Не может быть. Он лжет. Он будущий король, у него всегда есть и будут свои цели, двойное дно, политические игры. Он не может любить такую, как я — вспыльчивую, неуклюжую, вечно все рушащую… Но другая, крошечная, спрятанная глубоко часть души отчаянно хотела верить. Хотела схватить эти слова и прижать к груди, как драгоценность.

Этот внутренний раздор рвал меня на части.

— Я… я не знаю, — наконец выдавила я, и голос мой прозвучал слабо и потерянно. — Не знаю, что тебе сказать.

— Шестьдесят шесть дней, помнишь? — он напомнил мягко, без давления. — Ты не обязана отвечать сейчас. Да и после тоже. Ты можешь просто промолчать и остаться рядом. Или уйти... Но сейчас просто дай нам этот шанс.

— Очень в твоем духе, — пробурчала я, все еще не решаясь поднять взгляд, чувствуя, как дрожь понемногу отступает, сменяясь странным, щемящим теплом, — превратить проблему в договор.

— Ты просто невозможна, — он уткнулся лбом мне в висок, и его теплое, ровное дыхание всколыхнуло пряди волос у моего лица, пахнущие ночным воздухом и чем-то неуловимо его. — Только ты можешь назвать проблемой то, что мужчина признается тебе в любви. Не буду говорить, что мое самолюбие не уязвлено. Любая другая на твоем месте визжала бы от радости, а не рычала от злости.

— Вот только, наш договор ведь касается нас обоих, не так ли? — я проигнорировала его замечание, набравшись смелости и отстранившись ровно настолько, чтобы прямо взглянуть ему в глаза. В них не было насмешки, только серьезность и какое-то новое, глубокое выражение, которое заставляло сердце сжиматься. — Допустим, просто допустим, ко дню Элевсинских мистерий я и правда влюблюсь в тебя…

Помимо воли я смутилась, почувствовав жар на щеках, но мысленно похвалила себя — голос не дрогнул. Лишь с тоской подумала: «А ведь я, кажется, уже…»

— …Вот только я тебе к этому времени уже надоем.

— Рокс…

— Нет, уж! Теперь ты меня послушай! — я перебила его. — Просто представь, что это случится: я окажусь влюбленной в короля Атлантиды дурочкой, которая ему уже не нужна. И что тогда, Шэр? Что ты будешь делать с надоевшей женой?