— Ну ты даешь, чужак. — присвистнул Эрет, почесав затылок. — Ешкин кот! Это ж Ульву надо показать! Он такое уважает, да. Оценит.

— Оценит, — кивнул я. — Но сам видишь, я едва ноги волочу. Мне бы это… подлечиться сперва. К Альме сходить надо. Батя твой дома? Пусть подсобит мне, иначе помру скоро от ран таких, и никак Ульв не поможет. Не подскажешь, где он?

— Да он вон, тута, в доме, — махнул рукой Эрет в сторону деревни. — С молоком балуется, масло топит, бродит там, бурчит чего-то… Пущай к нему иди, он тебе не откажет. Но ты это, без шуток. Мы ж, считай, похоронили тебя. Давай-ка лучше проведу…

Ну и пошли мы вместе через окраину деревни к нужному дому. Некоторые люди останавливались, провожая нас взглядами. Кто-то крестился (или что они тут делают), кто-то шептался. Типа: «Вернулся», «Восстал», «Колдун». Хах… Забавно.

Носохряк встретил меня на пороге своего дома. Держал в руках глиняный горшок и, увидев меня, чуть не выронил его.

— Тролль меня побери! — прохрипел он. — Саян! Ты?!

Мы быстро переговорили. Я снова повторил свою легенду, показал трофеи. Он, как и сын, проникся. Все-таки спасение быка дало мне огромный кредит доверия в этой семье.

— К Бьорну тебе надо, — сказал он серьезно. — А потом и к Ульву отправят, коли правда дракона завалил. Но зубов да шипов мало. Че вообще тебе нужно сейчас?

— Пошли до Альмы, — попросил я. — Пока буду у нее, можешь подсобить? Достань медовухи или другого спиртного, покрепче. И тканей чистых, льняных, если есть. Иглу и нити. Мне вон, — я показал на руку, — надо подлатать себя. Иначе отсохнет.

— Не переживай, паря, — он хлопнул меня по здоровому плечу. — Мне тот бычок до сих пор самок шпехает, на твое здоровье, спасибо тебе. Найду все.

Пока мы шли через деревню к дому знахарки, я, стараясь не сбивать дыхание, расспрашивал его о жизни. Интересно ведь, что я пропустил. И, судя по рассказу пастуха, пропустил я немало.

Оказалось, меня не было две седмицы. Две гребаные недели! Полмесяца я прожил в норе с монстрами, потеряв счет времени. Эта цифра ударила по мозгам сильнее, чем вид собственной распухшей руки. Для них я был уже мертвецом, чье имя вычеркнули из списков едоков.

В завале, кроме Хасана, погибло еще трое рабов. Англичане, к счастью (или к сожалению?), уцелели — они работали ближе к выходу и успели выскочить. Носохряк говорил об этом буднично, как о потере пары овец. Такая здесь жизнь.

Но куда интереснее были новости о драконах. Деревня была на взводе. За эти две недели было несколько нападений, причем странных. Громмели, со слов Носохряка — обычно ленивые и предсказуемые, вели себя нервно. Их видели у южных скал, но они не нападали на скот, а словно бежали оттуда. Бросали свои обжитые норы и летели прочь, огрызаясь на все, что движется.

— Будто гонит их кто, — пробурчал пастух, сплевывая под ноги. — Или страх какой. Старики говорят, дурной знак это. К беде. А тут еще и ты из-под земли вылез, как упырь.

В ответ лишь хмыкнул. Я-то предполагал, кто их гонит. И этот «кто» сейчас спал где-то глубоко под нами, свернувшись кольцом вокруг моих названных братьев.

Пока мы шли, заметил Сигурда. Пацан стоял у колодца с ведрами. Увидев меня, он побледнел, потом покраснел до корней волос, бросил ведра с грохотом и пулей унесся прочь, не сказав ни слова. Испугался? Или стыдно, что не искал своего «спасителя» и наставника по куриному помету? Впрочем, плевать.

Настроение было на высоте. Это как… возвращаться в родной двор после армии. Прилив серотонина был неимоверным.

— Ну лан, чужак. Я к шаманке не пойду. Твоими штуками озабочусь. Увидимся.

А вот Альма встретила меня так, будто я выходил за хлебом пять минут назад. Никакого удивления. Только тот же пронзительный, всезнающий взгляд ее белесых глаз.

— Пришел, значит, — проскрипела она. — Живой.

— Живой, — кивнул я. — Альма, мне нужно… обезболивающее. Что-нибудь сильное. Отвар, настойка. И… у тебя есть кора дуба? Или что-то вяжущее? Для раны.

Она молча подошла к полке, сняла пучок сухой травы и кинула его в котел. Потом налила что-то из темной бутыли в деревянную чашку и протянула мне.

— Пей. Это сон-трава и болиголов. Боль снимет. И дурман в голову пустит.

Я выпил залпом. Жидкость была горькой, обжигающей — точно на спирту. Почти сразу по телу разлилось тепло, а в голове зашумело.

Взяв у нее сверток с корой и еще какими-то травами, я вышел. Голова кружилась. Носохряк уже ждал меня у условленного места — за сараем, где мы лечили быка. Он притащил все: два кувшина медовухи, куски белого льна, металлическую иглу (!) и моток нитей.

— Давай сюда, — скомандовал я, тяжело опускаясь на бревно. — Лей мне на руки медовуху. Мой их. Прямо лей, не жалей.

Он наклонил кувшин, и янтарная жидкость полилась мне на ладони. Я тер их тщательно, до скрипа, смывая грязь и пот. Потом перехватил кувшин здоровой рукой и сделал два больших, жадных глотка. Спирт обжег горло, смешался с травяным дурманом Альмы, и мир вокруг стал приятным и слегка расплывчатым. Острая боль в руке притупилась, отступила куда-то на задний план, став далекой и чужой.

Я начал разматывать грязную, пропитанную смолой тряпку. Рана выглядела жутко — рваные края, обнаженное красное мясо, черные следы угля. Но, благодаря смоле, гноя не было. Это главное. Края разошлись широко и их нужно было стянуть силой.

— Лей на рану! — приказал я, стиснув зубы.

Носохряк щедро плеснул медовухой прямо в открытое мясо. Я зашипел, воздух со свистом втянулся сквозь зубы, но я стерпел. Взял иглу, с трудом, дрожащими пальцами продел нить.

Пастух переминался с ноги на ногу, с интересом глядя на мои манипуляции.

— Слышь, лекарь, — прокряхтел он, почесывая бороду. — А можно я это… останусь? Погляжу? Авось пригодится когда, коли знать не знать, что делать-то, если шкуру порвут? Ты ж вон быка зашил — и живой ходит. Может, и людей так можно?

Я пьяно усмехнулся, глядя на него снизу вверх.

— Можно, — кивнул я. — Смотри. Но тогда не просто стой столбом, а помогай. Будешь мне ассистентом. Держи край раны, когда скажу. Понял?

— Понял, — серьезно кивнул он, присаживаясь на корточки рядом.

— Только это, руки тоже свои промой в медовухе. И рукава засучи.

Тот сделал, что велено.

— Смотри, пастух, — пробормотал я, прицеливаясь иглой. — Сейчас будет фокус. Штопка по-живому.

И начал шить.

Работал быстро, почти не чувствуя боли. Спирт, травы, да четкая концентрация на операции сделали свое дело. Я иссекал омертвевшие края ножом, стягивал живую плоть, накладывал стежки. Кровь текла, но я смывал ее медовухой. Пастух смотрел на это, открыв рот, то ли с ужасом, то ли с восхищением.

Постепенно я перестал замечать, что происходит вокруг. Наверное, не совру, если был в каком-то трансе.

И вот так размеренно и четко, стежок за стежком, узел за узлом…

Когда закончил и поднял голову, то обнаружил, что мы не одни. Вокруг нас собралась толпа человек в двадцать, не меньше! Воины, женщины, даже дети. Все смотрели на мою руку, на кровавые тряпки, на меня.

Среди них был и Бьорн. Стоял вот, скрестив руки на груди, и смотрел на меня тяжело и оценивающе.

— Ну ты и сукин сын, лекарь, — пророкотал он. — Сам себя зашил? Как рубаху?

Я попытался встать, но ноги меня предательски не держали. Меня повело в сторону, мир качнулся. Ух… в голову ударило сильным хмелем. Смесь травяного отвара и медовухи на голодный желудок работала лучше любого удара битой по голове.

— А то! — гаркнул я, чувствуя внезапный прилив пьяной удали. — Это вам не топором махать, головы рубить. Тут тонкость нужна! Наука!

Я шагнул к Бьорну, пошатываясь, и вдруг почувствовал, как на меня накатывает волна абсолютной радости. Господи, да я же все сделал! Все, мать вашу! Я выбрался из каменной могилы. Я пережил встречу с чудовищем. Я сам себя прооперировал в пещере, а теперь еще и зашил здесь, у всех на виду! Рана закрыта, меня не повязали, я пьяный и, главное, живой. Живой, черт побери! Что мне еще может угрожать? Какой еще кирпич судьба может кинуть в мою голову после всего этого дерьма?! Да никакой! Я бессмертный!