Приспешники Рузвельта и Гувера «забыли о том, что они республиканцы или демократы», — комментирует Моули. «Мы были просто кучкой людей, пытавшихся спасти банковскую систему».[235] Уильям Вудин, новый министр финансов, и Огден Миллс, его предшественник, просто поменялись местами по обе стороны стола министра в здании Казначейства. В остальном в комнате ничего не изменилось. Двухпартийное сотрудничество, за которое так ратовал Гувер, теперь происходило, но под эгидой Рузвельта, а не Гувера — и, как надеялись все эти люди, не слишком поздно. Когда специальная сессия Конгресса собралась в полдень 9 марта, у них был готов едва заметный законопроект.

Законопроект был зачитан в Палате в 13:00, в то время как некоторые новые представители ещё пытались занять свои места. Печатные копии не были готовы для членов. Символично, что для этого использовалась свернутая газета. После тридцати восьми минут «дебатов» палата приняла законопроект единогласными криками. Сенат одобрил законопроект всего семью несогласными голосами — все из аграрных штатов, исторически подозрительно относящихся к Уолл-стрит. Президент подписал закон в 8:36 вечера. «Капитализм, — заключил Моули, — был спасен за восемь дней».[236]

Чрезвычайный банковский закон стал поразительной демонстрацией склонности Рузвельта к действиям и готовности Конгресса, по крайней мере на данный момент, подчиниться его руководству. Но он не означал намерения радикально перестроить американскую капиталистическую систему. Закон узаконил действия, которые Рузвельт уже предпринял в соответствии с положениями Закона о торговле с врагом, предоставил президенту широкие дискреционные полномочия в отношении операций с золотом и иностранной валютой, наделил КРФ правом подписываться на привилегированные акции банков, расширил возможности Федерального резервного совета по выпуску валюты и разрешил вновь открывать банки под строгим государственным надзором. Это была основательно консервативная мера, которая была разработана в основном чиновниками администрации Гувера и частными банкирами. Как позже заметил один конгрессмен, «президент выгнал менял из Капитолия 4 марта, а 9-го они все вернулись». Неортодоксальность в этот момент, объяснил Моули, «истощила бы последние остатки сил капиталистической системы» — результат, столь же далёкий от мысли Рузвельта, как и от мысли Гувера, не говоря уже о мысли Конгресса.[237] По техническим причинам банковские каникулы были продлены на следующие выходные, в результате чего понедельник, 13 марта, стал днём возобновления работы банков под контролем правительства. В предыдущее воскресенье вечером, в 10:00 по восточному времени, десятки миллионов американцев включили свои радиоприемники, чтобы послушать первую из «Бесед у камина» Рузвельта. Работая с проектом, подготовленным заместителем министра финансов Гувера Артуром Баллантайном, Рузвельт простыми словами объяснил, что было сделано в Вашингтоне. Он сказал своим слушателям, «что безопаснее хранить деньги в вновь открытом банке, чем под матрасом».[238] Голосом, одновременно властным и ласковым, властным и в то же время интимным, он успокаивал нервную нацию. Его гротонско-гарвардский акцент можно было бы принять за снобизм или снисходительность, но вместо этого он передавал то же чувство оптимизма и спокойной уверенности, которым были наполнены его самые интимные личные беседы.

В понедельник тринадцатого числа банки вновь открылись, и результаты волшебства Рузвельта с Конгрессом и народом сразу же стали очевидны. Депозиты и золото начали снова поступать в банковскую систему. Затянувшийся банковский кризис, острый по меньшей мере с 1930 года, корни которого уходят в 1920-е годы и даже во времена Эндрю Джексона, наконец-то закончился. И Рузвельт, принимая все заслуги, стал героем. Уильям Рэндольф Херст сказал ему: «Думаю, на ваших следующих выборах мы сделаем их единогласными». Даже Генри Стимсон, который совсем недавно считал Рузвельта «арахисом», прислал свои «самые сердечные поздравления».[239]

Простые жители страны тоже присылали свои поздравления, а также добрые пожелания, предложения и особые просьбы. Около 450 000 американцев написали своему новому президенту в первую неделю его пребывания в должности. В дальнейшем почта регулярно поступала со скоростью от четырех до семи тысяч писем в день. Почтовому отделу Белого дома, в котором во времена Гувера работал один-единственный сотрудник, пришлось нанять семьдесят человек, чтобы справиться с потоком корреспонденции. Рузвельт затронул сердца и воображение своих соотечественников так, как ни один предшественник на его памяти.

ОН НАМЕРЕВАЛСЯ ПОДДЕРЖИВАТЬ этот контакт и использовать его. Рузвельт справедливо полагал, что большинство газет в стране находятся в руках политических консерваторов, на поддержку которых в суде общественного мнения рассчитывать не приходится. Отчасти именно поэтому он так расчетливо использовал новое электронное средство массовой информации — радио, с помощью которого он мог напрямую обращаться к публике без вмешательства редакторов. И если можно было ожидать, что издатели и редакторы выступят против него, он, тем не менее, мог привлечь репортеров.

Первая пресс-конференция Рузвельта стала личным и политическим триумфом. Сто двадцать пять репортеров Белого дома, чувствуя, что центр власти в Вашингтоне перемещается с Капитолийского холма в Белый дом, повышая тем самым престиж своего ранее утомительного задания, собрались в Овальном кабинете утром 8 марта. Рузвельт встретил их со свойственной ему теплотой. Он заставил их почувствовать себя членами его семьи. Он балагурил и шутил. Самое главное — он объявил о долгожданных изменениях в правилах проведения президентских пресс-конференций. По его словам, он надеялся встречаться с репортерами дважды в неделю, в удобное для утренних и вечерних изданий время. Контраст с Гувером, который более года практически не проводил пресс-конференций, был резким. Резким было и заявление Рузвельта о том, что он не будет требовать письменных вопросов, которые должны быть представлены заранее, как это было принято на протяжении более десяти лет. Он не будет отвечать на гипотетические вопросы, сказал он, и не разрешит прямое цитирование, если только оно не будет сделано его собственным штабом в письменном виде. Его собственные заявления будут делиться на три категории: новости, которые можно приписать источнику в Белом доме; «справочная информация», которую репортеры могут использовать по своему усмотрению, но без прямого указания авторства; и комментарии «не для протокола», которые должны рассматриваться как конфиденциальные и не подлежащие публикации ни в какой форме. Последняя категория была главным ударом. Она приглашала рабочую прессу в интимную, почти заговорщическую близость к резиденции власти, тонко втягивая их в орбиту президентской воли. Польщенные и взволнованные, репортеры спонтанно разразились аплодисментами. Рузвельт откинулся в кресле, сияя.

10 марта Рузвельт направил в Конгресс свою вторую чрезвычайную меру, запросив полномочия на сокращение федерального бюджета на 500 миллионов долларов. «В течение трех долгих лет федеральное правительство находилось на пути к банкротству», — заявил он. Он призвал ликвидировать некоторые правительственные агентства, сократить зарплату гражданских и военных служащих правительства, включая конгрессменов, и, что ещё более спорно, почти на 50% сократить выплаты ветеранам — статья, которая в то время составляла почти четверть федерального бюджета в 3,6 миллиарда долларов. Многие конгрессмены воспротивились такой атаке на одну из самых популярных статей федеральных расходов. Отметив, что остатки «Бонусной армии» все ещё стоят лагерем под Вашингтоном, и помня о том, как Герберт Гувер сильно пострадал от её рук, 92 демократа, в основном аграрные радикалы и представители «машины» из крупных городов, сломали свои ряды и проголосовали против президента. Законопроект прошел в Палате представителей только при поддержке консерваторов. Он быстро прошел через Сенат только потому, что руководство демократов предусмотрительно включило в законодательный календарь сразу за ним популярную меру по легализации пива, предотвратив тем самым длительные дебаты.