Американские еврейские группы публиковали то, что знали, а основная пресса сообщала скудные новости о Холокосте. Правительство тем временем искало эффективную политику. В апреле 1943 года Рузвельт созвал на Бермудских островах Конференцию по делам беженцев, но она провалилась из-за отказа Великобритании даже обсуждать Палестину в качестве места назначения для евреев, которые могли бы каким-то образом вырваться из рук нацистов. Несколько месяцев спустя неспокойный сателлит Германии — Румыния — вновь заговорил о выкупе семидесяти тысяч румынских евреев, но поскольку предполагалось, что местом их назначения будет Палестина, Государственный департамент уступил пожеланиям Великобритании и тихо похоронил румынское предложение. Когда чиновники казначейства узнали, наконец, о явно преднамеренном препятствии со стороны Госдепартамента, они составили доклад для своего шефа, единственного еврея в кабинете Генри Моргентау. Его название кричало о возмущении: «Доклад секретарю о попустительстве этого правительства убийству евреев». Он был датирован 10 января 1944 года. К тому времени миллионы европейских евреев уже погибли.

По настоянию Моргентау 22 января Рузвельт учредил Совет по делам беженцев (War Refugee Board, WRB), получив инструкции делать все, что в его силах, но не надеясь, что он сможет сделать многое. Восемь месяцев спустя Совет доставил 982 беженца, большинство из которых были евреями, сумевшими пробраться в оккупированную Италию, в лагерь беженцев близ Освего, штат Нью-Йорк. Журналист И. Ф. Стоун назвал это «своего рода символической платой за порядочность, выгодным процветанием гуманизма».[1270]

Вскоре появились возможности для ещё большего расцвета. В марте 1944 года Гитлер оккупировал Венгрию — ещё один сателлит, ставший беспокойным из-за того, что ход войны повернулся против его немецкого союзника, и дом для самой большой нетронутой еврейской общины в Европе, около 750 000 душ.

Оберштурмбаннфюрер СС Адольф Эйхман вскоре прибыл в Будапешт, чтобы применить к венгерским евреям «Окончательное решение». В то время как Эйхман приказал начать массовые депортации в Освенцим, ВРБ отправил в Венгрию Рауля Валленберга под шведским дипломатическим прикрытием. С помощью подкупа и смелости он спас тысячи евреев. WRB также организовала выпуск листовок с угрозой судебного преследования Эйхмана и его сообщников за военные преступления и побудила нью-йоркского кардинала Фрэнсиса Спеллмана записать радиопередачу, напоминающую венграм-католикам, что преследование евреев «прямо противоречит» церковной доктрине. Эйхман предложил прекратить депортации и обменять до ста тысяч евреев на десять тысяч грузовиков, которые, как он обещал, будут использоваться только на восточном фронте. Советы заподозрили, вероятно, правильно, что это была уловка одиннадцатого часа, чтобы расколоть Большой союз и подготовить почву для сепаратного мира на западе. Сделка провалилась, но в целом инициативы ВРБ в Венгрии, возможно, спасли от газовых камер около двухсот тысяч евреев.

В разгар венгерских депортаций двое заключенных чудом спаслись из Освенцима и принесли на Запад одно из первых свидетельств, раскрывающих ошеломляющие масштабы и хладнокровную эффективность Холокоста. Даже с этими свидетельствами в его масштабы невозможно было поверить. Тем не менее WRB представила помощнику военного министра Макклою рекомендацию о том, что лагерь смерти Освенцим должен быть выведен из строя бомбами, даже если бомбы убьют часть еврейских заключенных. Макклой отверг эту идею. Атака на Освенцим, сказал он WRB, «может быть осуществлена только путем отвлечения значительной воздушной поддержки, необходимой для успеха наших сил, участвующих сейчас в решающих операциях в других местах». В более позднем послании Макклой ввел в заблуждение, добавив, что «цель находится за пределами максимальной дальности действия средних бомбардировщиков, пикирующих бомбардировщиков и истребителей, находящихся в Великобритании, Франции или Италии. Использование тяжелой бомбардировки с британских баз потребовало бы пролета без сопровождения около 2000 миль над вражеской территорией».[1271]

На самом деле американские тяжелые бомбардировщики, сопровождаемые дальними P–51 Mustang, уже несколько раз атаковали окрестности Освенцима. Два соображения могут помочь объяснить очевидно бессердечное решение Макклоя. Во-первых, запрос на WRB поступил как раз в тот момент, когда прорыв в Нормандии сулил заманчивую перспективу того, что война закончится через несколько месяцев, возможно, недель. Макклой вполне мог прийти к выводу, что спасение через победу более вероятно, чем спасение через единичные действия в глубине Польши.

Но второй фактор, возможно, сыграл не меньшую роль: Неспособность Макклоя, которую разделяли многие его соотечественники, представить себе всю грандиозность Холокоста. В декабре 1944 года Макклой сказал А. Леону Кобовицки, сотруднику Всемирного еврейского конгресса: «Мы одни. Скажите мне правду. Вы действительно верите, что все эти ужасные вещи произошли?». Даже тогда, вспоминал Кобовицки, «он не мог осознать ужас разрушений».[1272]

Не могли этого сделать и другие. Летом 1943 года судья Верховного суда Феликс Франкфуртер, вероятно, самый выдающийся американский еврей и преданный сионист, отправился в польское посольство в Вашингтоне, чтобы встретиться с польским социалистом Яном Карским, ещё одним беглецом из лагеря смерти. Когда Карский закончил рассказывать о том, что он видел в Белжеце, Франкфуртер в течение десяти минут ходил в мрачном молчании. «Я не могу вам поверить», — сказал он наконец Карскому. «Феликс, вы не можете сказать этому человеку в лицо, что он лжет», — вмешался польский посол. «Я не говорил, что этот молодой человек лжет», — ответил Франкфуртер. «Я сказал, что не могу ему поверить. В этом есть разница». Франкфуртер вытянул обе руки и замахал ладонями. «Нет, нет», — сказал он и вышел.[1273]

Американцам повезло в войне, необычайно повезло в мире, который обрушил невыразимые кары на многие миллионы других людей. Но удача может быть отцом невинности, а мир, который создавала война, не был местом для невинных, независимо от того, какую часть его они, казалось, могли унаследовать.

Утром 20 января 1945 года Франклин Рузвельт впервые за четыре месяца вставил свои больные ноги в тяжелые стальные скобы. Его на колесах доставили к южному портику Белого дома, он с трудом поднялся с кресла с помощью своего сына Джеймса и ухватился за пюпитр, чтобы произнести свою четвертую инаугурационную речь, самую короткую в американской истории — всего 573 слова. «Мы поняли, что должны жить как люди, а не как страусы», — сказал он. «Мы не сможем добиться прочного мира, если будем подходить к нему с подозрением и недоверием — или со страхом». Перфектная церемония завершилась в считанные минуты. Когда президент удалялся, наблюдатели отмечали его бледность и исхудалость. С предыдущего лета он похудел почти на двадцать пять фунтов. Джеймс откровенно сказал ему, что он выглядит как черт. Когда президентская партия вернулась в Белый дом, Рузвельт усадил сына за стол, чтобы рассказать о своём завещании и о похоронных инструкциях, которые он положил в сейф Белого дома. Он не стал рассказывать, что десятью месяцами ранее кардиолог Говард Г. Бруенн поставил ему диагноз «гипертония, гипертоническая болезнь сердца и недостаточность левого желудочка». Говоря простым языком, Бруенн охарактеризовал здоровье президента как «ужасное». Но, как и в случае с параличом, Рузвельт делал все возможное, чтобы не замечать своего сердечнососудистого заболевания. Хотя Бруенн убеждал его сократить рабочий день до нескольких часов, президент скрывал от окружающих тяжесть своего состояния, не задавал вопросов своему врачу и старался вести себя на публике так, как будто в его жизни ничего не изменилось.[1274]