Через два дня после инаугурации Рузвельт отправился в подвал Бюро гравировки и печати, расположенный всего в нескольких кварталах от Белого дома. На подземной ветке, построенной для того, чтобы бюро могло тайно перевозить только что отпечатанные деньги, его ждал специально оборудованный вагон президента — «Фердинанд Магеллан», 140-тонный бронированный пульмановский вагон, оснащенный трехдюймовыми окнами из пуленепробиваемого стекла, водонепроницаемыми дверями и тремя аварийными люками, приспособленными для подводных лодок. Фердинанд Магеллан с грохотом отчалил, доставив президента в Норфолк, штат Вирджиния. Там он сел на тяжелый крейсер USS Quincy и взял курс на средиземноморский остров Мальта, где 2 февраля встретился с Черчиллем. Двум лидерам предстоял семичасовой перелет в Ялту, в советский Крым, где их ждал Сталин. По словам Рузвельта, во время морского путешествия он спал по десять часов в сутки, но все равно не чувствовал себя отдохнувшим.
Мальта — это не Каир, который был полноценным англо-американским плацдармом для исторической встречи трех держав, последовавшей в Тегеране. Рузвельт пробыл на острове менее двадцати четырех часов, осмотрел несколько достопримечательностей и провел мало времени с Черчиллем. Отсутствие подготовки к предстоящей встрече со Сталиным вызвало беспокойство у министра иностранных дел Великобритании Энтони Идена. «Мы собираемся на решающую конференцию, — жаловался он Гарри Хопкинсу на Мальте, — и до сих пор не договорились ни о том, что будем обсуждать, ни о том, как вести дела с Медведем, который наверняка знает своё мнение».[1275]
2 февраля в сопровождении истребителей та же «священная корова», что везла президента в Тегеран, доставила Рузвельта с Мальты на аэродром в Саках, на черноморском полуострове Крым. Под тремя палатками на краю посадочной площадки русские устроили приветственный обед из горячего чая, копченой осетрины, икры и чёрного хлеба. Рузвельт пересел в автомобиль; через пять часов и восемьдесят миль убогой дороги он наконец добрался до заброшенного царского курорта Ливадийского дворца, расположенного неподалёку от Ялты, где состоялась вторая и последняя в военное время встреча Большой тройки партнеров по Великому союзу. Лорд Моран, врач Черчилля, внимательно наблюдал за Рузвельтом. «На взгляд врача, — отметил Моран, — президент выглядит очень больным человеком…Я даю ему всего несколько месяцев жизни».[1276]
На повестке дня в Ялте доминировали четыре вопроса: порядок голосования и правила членства в Организации Объединенных Наций, новой международной организации, одобренной в общих чертах в Думбартон-Оукс в Вашингтоне осенью 1944 года; судьба Восточной Европы, в частности Польши; отношение к побежденной Германии; участие СССР в войне против Японии. Все эти вопросы «большая тройка» затронула в Тегеране, чуть более года назад. Тогда речь шла в основном о военных вопросах. В Ялте, за частичным исключением вступления СССР в азиатскую войну, обсуждение будет касаться в основном политических вопросов. Если Тегеран во многом был репетицией Ялты, то Ялта, в свою очередь, заложила основу для зарождения международного режима, который стал известен как холодная война.
Рузвельт начал работу в Ялте так же, как и в Тегеране, встретившись со Сталиным для личной беседы перед первым пленарным заседанием конференции 4 февраля. Все ещё надеясь завоевать доверие Сталина и склонить Советский Союз к совместной роли в послевоенном мире, он снова постарался быть вкрадчивым по отношению к советскому диктатору. Как и в предыдущий раз, этот гамбит заставил президента сказать несколько удивительных вещей; однако это оказалось недостаточным мотивом для того, чтобы он заговорил о некоторых других вещах, в частности о Манхэттенском проекте.
Во время перелета с аэродрома в Саках, отметил Рузвельт, он был поражен разрушениями, которые немцы произвели в Крыму. Видя эти разрушения, он стал «более кровожадным по отношению к немцам, чем был год назад», — объявил Рузвельт. Он «надеялся, что маршал Сталин снова поднимет тост за расстрел 50 000 офицеров германской армии».[1277] Сталин ответил, что разруха на Украине ещё хуже. Затем, как и в Тегеране, последовал обмен мнениями о слабости французов и самодовольных заблуждениях Де Голля. Рузвельт незаслуженно добавил несколько колкостей в адрес британцев — «своеобразного народа», как он их назвал. Затем настало время перейти в главный зал заседаний. Рузвельт не упоминал Сталину о проекте атомной бомбы, да и не собирался упоминать.
Сталин сразу же задал тон обсуждениям недели. Он был уверен в себе, напорист, требователен, язвителен. Иногда он нетерпеливо вышагивал за своим креслом, пока говорил. Что касается Рузвельта, то Иден находил его «расплывчатым, свободным и неэффективным».[1278] В военном отношении у Сталина были все козыри. Красная армия захватила Румынию, Болгарию, Венгрию, Польшу и Восточную Пруссию и с боями подошла к Берлину на расстояние нескольких миль. Западные союзники, тем временем, ещё не перешли Рейн. Они едва оправились от Арденнского контрнаступления — и то лишь с помощью, как заметил Сталин, ускоренного советского зимнего наступления, которое не позволило Гитлеру усилить свои войска в «Дуге».
Теперь Сталин стремился воплотить своё с таким трудом завоеванное военное преимущество в постоянные политические успехи. Здесь, как и на протяжении всей войны, отмечал позже Бернард Монтгомери, «Сталин почти не допускал ошибок; у него была четкая политическая стратегия, и он неустанно проводил её в жизнь».[1279] Тема Организации Объединенных Наций была наименее сложной из всех тем, стоявших на столе в Ялте, хотя и не без трудностей. Сталин добивался однодержавного вето в Совете Безопасности ООН, что было вполне разумным требованием, и двух дополнительных советских голосов в Генеральной Ассамблее для советских республик Украины и Белой России, соответственно, — прозрачно неразумная попытка набиваться в Ассамблею в пользу СССР. Стремясь угодить, Рузвельт с готовностью удовлетворил первое советское требование, но лишь с неохотой — второе.
В отношении Польши Сталин был непреклонен. В Тегеране Рузвельт заявил, что не возражает против смещения польского государства на запад, уступив Советскому Союзу большую часть восточной Польши и передвинув западную границу Польши на линию рек Одер и Нейсе. Но теперь Сталин хотел большего — не большей территории, а более жесткого политического контроля над послевоенным польским правительством. Для русских, говорил Сталин, Польша «была вопросом чести и безопасности», даже «вопросом жизни и смерти».
С лета 1944 года русские спонсировали временное польское правительство, в котором преобладали коммунисты и которое временно находилось в восточном польском городе Люблине. «Люблинские поляки» боролись за признание в качестве законного правительства освобожденной Польши с «лондонскими поляками», конкурирующим правительством в изгнании, проживавшим в британской столице и пользовавшимся, пусть и неохотно, поддержкой англичан и американцев. Именно для уничтожения элементов, связанных с лондонскими поляками, Сталин в 1940 году приказал уничтожить тысячи пленных офицеров польской армии в оккупированном советскими войсками Катынском лесу под Смоленском, а затем в 1944 году приказал Красной армии задержаться на берегах Вислы, чтобы немцы могли кроваво подавить Варшавское восстание. Теперь люблинские поляки, говорил Сталин, поддерживали в Польше упорядоченное гражданское правительство, в то время как лондонские поляки разжигали вооруженное сопротивление Красной армии. Партизаны, поддерживаемые лондонскими поляками, по его обвинению, убили более двухсот советских солдат. «Мы хотим спокойствия в нашем тылу», — сказал Сталин. «Мы будем поддерживать то правительство, которое обеспечит нам спокойствие в тылу… Когда я сравниваю то, что сделали агенты люблинского правительства, и то, что сделали агенты лондонского правительства, я вижу, что первые — хорошие, а вторые — плохие».[1280]
