Итак, если верить легендам, средний американец — в данном случае это описание охватывает по меньшей мере 97,5 процента населения — не владел акциями в 1929 году. Даже косвенное владение акциями должно было быть минимальным в эпоху, предшествующую созданию пенсионных фондов, давших миллионам рабочих финансовую долю в капитализме. Таким образом, крах сам по себе не оказал прямого или непосредственного экономического воздействия на типичного американца. Депрессия, однако, была бы другой историей.

КОГДА ОТКРЫЛСЯ 1930 год, исследователи, составлявшие сборник «Последние социальные тенденции», только начинали свои изыскания. Серьёзно относясь к своей президентской миссии, они проявляли большой интерес к этому типичному американцу.[66] Его возраст, как они определили, составлял двадцать шесть лет. (Он был бы мужчиной, этот гипотетически абстрагированный индивид, поскольку мужчин в Соединенных Штатах было больше, чем женщин, до 1950 года, когда под влиянием сокращения иммиграции, значительного числа мужчин и повышения уровня выживаемости матерей женщины впервые стали составлять численное большинство американского населения). Он родился во время первого срока президентства Теодора Рузвельта, в самый разгар прогрессивной реформаторской закваски. Его рождение пришлось на время внезапного нападения Японии на русский флот в Порт-Артуре (Китай) — нападения, которое привело к войне, поражению России и первой русской революции (в 1905 году) и возвестило о стремлении Японии играть в великодержавную игру.

Около миллиона иммигрантов — практически ни одного японца, благодаря неприятному «джентльменскому соглашению», по которому японское правительство нехотя согласилось ограничить вывоз людей, — въезжали в Соединенные Штаты в каждый год его раннего детства. Ему исполнилось десять лет, когда в 1914 году началась Первая мировая война, и он только-только стал подростком — термин, действительно, понятие, ещё не вошедшее в широкий обиход, — когда президент Вудро Вильсон втянул Соединенные Штаты в войну. К моменту окончания боевых действий, в 1918 году, он окончил восьмой класс и завершил своё формальное школьное образование. (Если бы он был чернокожим, то закончил бы его на три года раньше).

Он был слишком молод, чтобы видеть сражения, но вскоре пришёл к выводу, что вся затея с отправкой американских войск в Европу была бесполезной, колоссальной ошибкой и непростительным отступлением от почтенной американской доктрины изоляции. Зрелище несчастных европейцев, разоряющихся в Германии, покорно подчиняющихся фашистскому диктатору в Италии, приветствующих большевиков — большевиков! — в России, а затем, в довершение всего, отказывающихся выплачивать свои военные долги Соединенным Штатам, подтвердило мудрость традиционного изоляционизма, насколько он понимал.

Выросший в деревне, где не было ни туалетов со смывом, ни электрического освещения, в 1920-е годы он переехал в город, в квартиру, чудесным образом оснащенную водопроводом и проводкой. На улицах он столкнулся с многочисленным и экзотическим потомством всех тех иммигрантов, которые приехали, когда он был ещё ребёнком. Вместе они вступали в новую эпоху, когда их страна неуклюже, без чертежей и предвидений, переходила от сельскохозяйственной к индустриальной экономике, от ценностей простой сельской бережливости к ценностям яркого городского потребительства и, как бы ни сопротивлялась эта идея, от провинциального изоляционизма к неизбежному международному участию.

Работы в то время было много, и за неё платили хорошую зарплату. Упорным трудом он зарабатывал чуть больше ста долларов в месяц. За последние годы его несколько раз увольняли, но он успел накопить небольшой запас сбережений в банке, чтобы пережить, когда снова наступит безработица, а он знал, что она обязательно наступит. Фондовый рынок только что рухнул, но, похоже, начал восстанавливаться, и в любом случае он не владел акциями — впрочем, как и все его знакомые. Вечерами он «работал на радио». По выходным он ходил в кино, благо теперь там был звук. Иногда он нарушал закон и поднимал бокал. В единственный выходной день в неделю он катался на машине, которую покупал в рассрочку.

Он жил лучше, чем когда-либо мечтали его родители. Он был молод и энергичен; времена были хорошие, а будущее обещало быть ещё лучше. Он только что отдал свой первый президентский голос в 1928 году за Герберта Гувера, самого компетентного человека в Америке, а может быть, и во всём мире. В том же году он женился на девушке на три года моложе его. Она бросила работу, чтобы родить им первого ребёнка. Они начали подумывать о покупке дома, возможно, в одном из новых пригородов. Жизнь только начиналась.

И их мир вот-вот должен был рухнуть.

Когда 4 марта 1929 года состоялась инаугурация Герберта Гувера, писала журналистка Энн О’Харе Маккормик, «мы были в предвкушении волшебства… Вся страна была огромной, ожидающей галереей, глаза которой были устремлены на Вашингтон. Мы вызвали великого инженера, чтобы он решил за нас наши проблемы; теперь мы удобно и уверенно сидели и наблюдали за тем, как эти проблемы решаются. Современный технический ум впервые оказался во главе правительства… Почти с чувством, что мы даем гению шанс, мы ждали, когда начнётся представление».[67] Ждать пришлось недолго, так как Гувер быстро созвал Конгресс на специальную сессию, чтобы разобраться с упрямой депрессией в сельском хозяйстве.

Собравшись 15 апреля, представители быстро узнали, что новый президент не потерпит возрождения предложений Макнари-Хаугена по экспортным субсидиям. Вместо этого Гувер потребовал «создания большого инструментария, наделенного достаточными полномочиями и ресурсами, чтобы… перевести сельскохозяйственный вопрос из области политики в область экономики».[68] Потрясенный властной аурой Гувера, Конгресс быстро подчинился. «Президент пользуется такой огромной популярностью в стране, — сказал один из сенаторов, — что республиканцы здесь стоят на коленях, а демократы снимают шляпы».[69] 15 июня президент подписал Закон о сельскохозяйственном маркетинге, создав Федеральный фермерский совет с капиталом в 500 миллионов долларов для развития сельскохозяйственных кооперативов и стабилизационных корпораций. Кооперативы должны были поддерживать упорядоченные рынки различных товаров — например, хлопка, шерсти и орехов пекан, — способствуя заключению добровольных соглашений между производителями. Если кооперативы не смогут навести порядок на своих рынках, стабилизационные корпорации будут готовы купить неуправляемые излишки. Когда 15 июля члены Фермерского совета собрались в Белом доме, торжествующий Гувер справедливо сообщил им, что на них возложена «ответственность, полномочия и ресурсы, которые никогда прежде не предоставлялись нашим правительством для помощи какой-либо отрасли».[70] Великий спектакль, казалось, начался, и не без доли волшебства. Всего за шестьдесят дней Великий Инженер вырвал у Конгресса смелое средство от сельскохозяйственной депрессии, которая продолжалась почти десять лет. Более того, это средство несло в себе безошибочные признаки отличительного политического гения самого Гувера. Оно воплощало принцип стимулируемого государством добровольного сотрудничества, лежавший в основе его социальной мысли, и в то же время предусматривало прямое вмешательство государства в частную экономику, если добровольность оказывалась неадекватной.

В редкой для президентов степени Гувер был рефлексирующим человеком с научными наклонностями, даже чем-то вроде политического философа. По иронии судьбы, именно та тщательность, с которой он разрабатывал свои руководящие принципы, и твердость, с которой он им следовал, со временем окажутся одними из его главных недостатков как лидера. Так же как и его привычка к одиночеству, сформировавшаяся в раннем детстве и подкрепленная жестоким опытом.