Не с грохотом, а с хныканьем «Новый курс» прекратил своё существование в 1938 году. Ежегодное послание Рузвельта к Конгрессу в январе 1939 года стало первым, в котором он не предложил новых социальных и экономических программ. «Теперь мы прошли период внутреннего конфликта, связанного с запуском нашей программы социальных реформ», — объявил он. «Теперь все наши силы могут быть направлены на активизацию процессов восстановления, чтобы сохранить наши реформы».[620] Как оказалось, восстановление ожидало не высвобождения новых сил «Нового курса», а развязывания псов войны. Однако конец реформ вряд ли означал конец социальных и экономических изменений, равно как и конец преследования тех целей, которые отстаивал «Новый курс», особенно цели обеспечения безопасности. Когда после войны наконец наступило восстановление — восстановление, положившее начало самой процветающей четверти века, которую когда-либо знала Америка, — оно пришло к экономике и стране, которые «Новый курс» коренным образом изменил. Действительно, достижения годов «Нового курса», несомненно, сыграли свою роль в определении степени и продолжительности послевоенного процветания.

Эпоха реформ могла бы закончиться в 1938 году, но стоит вспомнить, как много реформ уже произошло к тому времени. За пять лет «Нового курса» было проведено больше социальных и институциональных изменений, чем за практически любой сравнимый отрезок времени в прошлом страны. Перемены всегда противоречивы. Изменения такого масштаба, как «Новый курс», оказались бесконечно противоречивыми. Дебаты об историческом значении «Нового курса», его идеологической идентичности и политических, социальных и экономических последствиях продолжаются уже более полувека. Реформы Рузвельта стали неизбежным камнем преткновения в американских политических спорах, талисманом, на который ссылаются все стороны, чтобы оправдать или осудить в зависимости от случая, эмблемой и барометром отношения американцев к правительству как таковому. Так что же именно сделал «Новый курс»?

Начнём с того, что «Новый курс», помимо очевидной неспособности обеспечить экономический подъем, ничего не сделал. Несмотря на многочисленные мифы и риторику «Нового курса», он не привел к существенному перераспределению национального дохода. Структура доходов в Америке в 1940 году была очень похожа на структуру доходов в 1930 и, тем более, 1920 годах.[621] Экономический прилив Депрессии подточил все лодки, но в целом они сохранили свои относительные позиции; то небольшое выравнивание доходов, которое имело место, было вызвано скорее снижением отдачи от инвестиций в условиях Депрессии, а не перераспределительной налоговой политикой. Кроме того, за незначительными исключениями, такими как электроэнергетический бизнес TVA, «Новый курс» не бросил вызов фундаментальному постулату капитализма: частной собственности на средства производства. В отличие от практически всех других индустриальных обществ, будь то коммунистическое, социалистическое или капиталистическое, в Америке «Нового курса» не появилось ни одного значительного государственного предприятия.

Также часто говорят, что «Новый курс» не соответствовал никакой ранее существовавшей идеологической программе и что он так и не породил представителя, даже Франклина Рузвельта, который смог бы систематически изложить социальную и экономическую философию «Нового курса». И тогда, и позже критики утверждали, что под тентом «Нового курса» Рузвельта боролось так много противоречивых импульсов, что искать систему и согласованность было бы глупостью. Это обвинение неоднократно звучало в оценках, подчеркивающих разношерстную интеллектуальную родословную «Нового курса», его невероятно многочисленную электоральную базу, его политический прагматизм, его многочисленные промискуитет, непоследовательность, противоречия, неувязки и провалы.[622] Какое единство плана или цели, спрашивается, можно было найти в администрации, которая в разное время возилась с инфляцией и контролем цен, с дефицитными расходами и балансировкой бюджета, картелизацией и разрушением доверия, поощрением потребления и запугиванием инвестиций, сокращением фермерских площадей и мелиорацией, проектами государственной занятости и принудительным изъятием из трудовых резервов? «С экономической точки зрения, — справедливо заключает один историк, — „Новый курс“ был оппортунистическим в великой степени».[623]

И все же, освещенный суровым фонарем истории, «Новый курс», как видно, оставил после себя набор институциональных механизмов, представляющих собой более последовательную схему, чем та, о которой мечтают многие философы. Эту схему можно резюмировать одним словом: безопасность — безопасность для уязвимых слоев населения, конечно, к чему так призывал Рузвельт в своей кампании по принятию Закона о социальном обеспечении 1935 года, но также безопасность для капиталистов и потребителей, для рабочих и работодателей, для корпораций и ферм, домовладельцев, банкиров и строителей. Безопасность рабочих мест, безопасность жизненного цикла, финансовая безопасность, рыночная безопасность — как бы её ни определяли, достижение безопасности было лейтмотивом практически всех попыток «Нового курса». Безусловно, Рузвельт стремился к расширению национального государства как главного инструмента безопасности и стабильности, которые он надеялся привнести в американскую жизнь. Но, по легенде, большая часть безопасности, которую «Новый курс» вплел в ткань американского общества, зачастую была вшита удивительно тонкой рукой, а не просто навязана кулаком властного государства. И, за исключением сельскохозяйственных субсидий и пенсий по старости, она обычно не покупалась на деньги налогоплательщиков. Нигде искусный дизайн программы безопасности «Нового курса» не был так очевиден, как в финансовом секторе.

НА ОКОНЕЧНОСТИ ОСТРОВА Манхэттен, к югу от улицы, проложенной вдоль линии, где первые голландские поселенцы построили стену для защиты от мародерствующих индейцев, бьется самое сердце американского капитализма. Глубоко в урбанистических каньонах старого голландского города расположена Нью-Йоркская фондовая биржа, откуда пришёл первый вестник наступления депрессии. Когда Великий крах 1929 года прокатился по финансовой системе, уничтожив миллиарды долларов стоимости активов и вынудив банки закрыться, он поднял мощный крик о реформе Уолл-стрит — места, которое рано и поздно осаждали угрожающие орды, возмущенные его якобы неумеренной властью. «Новый курс» прислушался к этому призыву. Среди его первых инициатив была реформа американского финансового сектора, включая банки и рынки ценных бумаг. Чего же удалось добиться?

Столкнувшись с фактически полным крахом банковской системы в 1933 году, «Новый курс» оказался перед выбором. С одной стороны, он мог попытаться национализировать систему или, возможно, создать новый государственный банк, который в конечном итоге грозил бы вытеснить из бизнеса все частные банки. С другой стороны, он мог бы удовлетворить давние просьбы крупных банков-денежных центров, особенно тех, что располагались на Уолл-стрит, ослабить ограничения на филиалы и межштатные банковские операции, разрешить слияния и консолидации и тем самым способствовать возникновению высококонцентрированной частной банковской индустрии с несколькими десятками влиятельных учреждений, занимающихся банковским бизнесом в стране. Именно так обстояли дела в большинстве других промышленно развитых стран. Но «Новый курс» не сделал ни того, ни другого. Вместо этого он оставил на месте поразительно многочисленную и локализованную американскую банковскую систему, но при этом произвел одно важное структурное изменение и ввел один ключевой новый институт.