Однако к 1932 году появилась возможность окончательно закрепить преходящее электоральное достижение Вильсона. Экономический крах и унизительная неспособность Гувера справиться с ним дали Демократической партии тот вид политического открытия, который, как давно предполагал Рузвельт, будет необходим для того, чтобы сломить превосходство республиканцев. Рузвельт намеревался воспользоваться этой возможностью и использовать её с фантазией. Он намеревался не просто увеличить численность Демократической партии, но и трансформировать её демографически и идеологически. Центральное место в этой стратегии занимал Юг. Он оставался надежной опорой для демократов, политическим фундаментом, на котором должны возводиться все прочные демократические коалиции. Но Юг был как якорем, так и базой, потенциальным препятствием для любых усилий по внедрению инноваций. Железная хватка его делегации в Конгрессе за рычаги законодательной власти требовала осторожности и уважения. Со временем Рузвельт попытается изменить политическую и экономическую культуру Юга, пробудить его от дремоты традиций и подтолкнуть к современной индустриальной эпохе. Пока же он старался просто не дать его в обиду, выращивая городских промышленных рабочих в больших иммигрантских городах, а также старых прогрессистов из «Бычьего лося».

Неуклонный процесс урбанизации усилил электоральную мощь городских избирателей, в основном состоящих из этнических общин иммигрантов, страдающих от галопирующей безработицы в тяжелом промышленном секторе. Их представители, в частности, нью-йоркский депутат Роберт Вагнер, возглавили в Конгрессе борьбу за федеральное законодательство по борьбе с безработицей и общественным работам. Вместе с гидроэнергетикой, талисманом либеральных республиканцев, таких как Джордж Норрис, эти пункты должны были составить большую часть законодательной программы самого Рузвельта в начале «Нового курса». Их вклад в восстановление экономики, по крайней мере в краткосрочной перспективе, был спорным, но они, несомненно, способствовали той долгосрочной политической перестройке, о которой мечтал Рузвельт.

Рузвельт мечтал об этом не один. Для консервативных старейшин Демократической партии, потрясенных выдвижением Рузвельта, его видение будущего партии было нежелательным и, возможно, неизбежным кошмаром. Однако другие приветствовали эту перспективу. В беседе с Луисом Брандейсом Рузвельт заявил, что «его администрация должна быть либеральной и что он рассчитывает потерять часть своих сторонников-консерваторов. Я сказал ему: „Я надеюсь на это“, — сообщал Брандейс Феликсу Франкфуртеру, — что он должен перераспределить… часть сил в каждой партии». Моули тоже приветствовал «возможность, которую мы сейчас имеем для либеральной партии… что должно стать самым значительным выравниванием партий в истории».[226]

Способствовал этой возможности и усложнял её состав семьдесят третьего Конгресса, избранного при Рузвельте в 1932 году. Более половины его членов были избраны после 1930 года — 14 новых сенаторов и 144 новых представителя в 1932 году и столько же двумя годами ранее. В подавляющем большинстве это были «дети Депрессии», их политическая карьера зародилась в период кризиса, а будущее зависело от того, что с этим кризисом нужно что-то делать, и делать это как можно скорее. Хотя большая часть руководства Демократического конгресса оставалась старой гвардией, южной, аграрной и консервативной, рядовое демократическое большинство в обеих палатах состояло в основном из свежих, северных, городско-индустриальных представителей, по крайней мере, потенциально либеральных. Как минимум, они были нетерпимы к бездействию, подталкиваемые своими избирателями к борьбе с Депрессией, и их вряд ли заставят замолчать апелляции к традициям. Они были ещё не сформировавшейся и не окрепшей силой, которую Рузвельт мог бы приспособить для своих целей по переделке партии — или же силой и стремительностью, которые могли бы заставить президента действовать.

Инфляция была одной из мер, способных объединить это разрозненное сборище демократов в Конгрессе. Вызванный рост цен облегчил бы бремя долгов, повысил бы стоимость активов и товаров, разжижил бы кредитную систему и дал бы толчок новому экономическому старту — так звучали аргументы. К традиционному инфляционному хору в Конгрессе присоединились новые голоса, и к началу 1933 года их требования разразились бурным крещендо. К ужасу «мозговых трестеров», Рузвельт, казалось, был очарован их музыкой. «Он раздражал своих экономических советников, — писал Тагвелл, — тем, что упорно возвращался к монетарным устройствам, принятым им самим. В глубине души мы верили в надежные деньги. Гринбек был частью популистской традиции, которая, как мы надеялись, осталась позади. Мы прекрасно понимали, что это не так; его сторонники звучали все громче и громче; все старые схемы удешевления денег, очевидно, были ещё живы, и появилось множество новых. Губернатор хотел знать о них все. Мы с содроганием предоставили ему информацию».[227]

ТАКОВ БЫЛ запутанный набор советов по политике, который преследовал избранного президента и нестабильное созвездие политических сил, сформировавшееся в Вашингтоне в день инаугурации. Рузвельт столкнулся с бюджетниками и инфляторами, регуляторами и разрушителями доверия, традиционалистами-южанами и беспокойными городскими либералами. Чтобы подчинить непредсказуемый новый Конгресс своей воле, Рузвельт расчетливо удержал распределение около ста тысяч рабочих мест среди заслуженных демократов до окончания специальной законодательной сессии, которую он попросил созвать 9 марта 1933 года. Таким образом, в первые месяцы президентства Рузвельта большинство правительственных бюро и департаментов все ещё были укомплектованы республиканцами, оставшимися от администрации Гувера. Так, Моули записал своё впечатление о том, что Рузвельт и его окружение «стояли в городе Вашингтоне 4 марта, как горстка мародеров на враждебной территории».[228]

Вашингтон в 1933 году был ещё просторным, неторопливым городом с ярко выраженным южным колоритом. Ещё не обросший пригородами, он мечтательно спал среди пологих лесных массивов Вирджинии и Мэриленда, его медленные ритмы демонстрировали «временные» здания времен мировой войны, которые все ещё были разбросаны по городу, и недостроенные колонны того, что со временем станет Министерством труда. Это ещё не был имперский город, оживлённый центр политического и экономического командования, каким его собирался сделать Рузвельт.

Субботним утром в день инаугурации улицы обычно вялой столицы начали заполняться шумными демократами, жаждущими отпраздновать окончание своего долгого изгнания из политической власти. Вашингтон, украшенный бантами и обвешанный веселыми политическими юнкерами, пытался создать настроение, не поддающееся серой пасмурной погоде и способное хоть на мгновение сдержать мрачную тревогу, охватившую всю нацию. Ведь за праздничной атрибутикой Вашингтон 4 марта 1933 года был городом на осадном положении. А в городах и деревушках за пределами столицы миллионы американцев с опаской косились на него.

Осада началась, как это уже стало до тошноты знакомо за предыдущие три года, с очередной банковской паники. Она началась в Мичигане, где 14 февраля губернатор объявил восьмидневные банковские «каникулы», чтобы уберечь от краха пошатнувшиеся банки своего штата. Столь радикальные меры в одном из ключевых промышленных штатов вызвали толчки по всей стране. Опасения общественности по поводу банковской системы и разочарование в банкирах усилились в этот момент благодаря откровениям, прозвучавшим в зале слушаний банковского и валютного комитета Сената, где советник комитета Фердинанд Пекора ежедневно вытягивал из князей Уолл-стрит скандальные признания в злоупотреблениях, фаворитизме, уклонении от налогов и коррупции. Несмотря на решительные возражения Гувера, Конгресс ещё больше подорвал доверие к банкам, опубликовав названия учреждений, получающих кредиты RFC, — эта политика была равносильна передаче в эфир официального реестра самых хилых и находящихся под угрозой исчезновения банков.