Черчилль по понятным причинам занервничал, когда узнал о возможной встрече Рузвельта и Сталина на сайте, на которую его не пустят. Рузвельт неловко попытался успокоить его откровенной ложью о том, что такая встреча была идеей «дяди Джо». Сталин тем временем отказался ехать дальше Берингова моря. В конце концов все три лидера договорились встретиться в декабре в Тегеране, иранской столице, расположенной за южной границей Советского Союза. Предварительная октябрьская встреча министров иностранных дел в Москве должна была помочь подготовить повестку дня.

По мере того как в последние недели 1943 года шла подготовка к исторической встрече в Тегеране, напряжение в Большом союзе становилось все более, а не менее выраженным. На очередной полноформатной совместной англоамериканской штабной конференции в Квебеке в августе 1943 года британцы номинально подтвердили своё обещание открыть второй фронт во Франции в 1944 году, но у американцев все ещё были причины сомневаться в твердости намерений Черчилля. Накануне Квебекской конференции Генри Стимсон имел гневную перепалку с Черчиллем, в которой премьер-министр представил себе «Ла-Манш, полный трупов», если планы вторжения осуществятся. Даже после Квебека Гарри Хопкинс вслух беспокоился о стойкости Черчилля перед врачом и доверенным лицом премьер-министра, лордом Мораном: «Я не верю, что он действительно обратился в веру», — высказал своё мнение Хопкинс.[984] Накануне Тегерана, на предварительной британо-американской встрече в Каире, Черчилль оправдал скептицизм Хопкинса, когда вновь предложил провести ещё одну операцию в Средиземноморье, на этот раз с целью вытеснить немцев с острова Родос. «Правительство Его Величества не может позволить своим войскам простаивать», — сказал Черчилль. «Мушкеты должны стрелять». Возмущенный Джордж Маршалл не мог больше терпеть: «Ни один американский солдат не погибнет на этом проклятом пляже», — ответил он с видимой окончательностью. Но, как вскоре показали события, Черчилль ещё не покончил со Средиземноморьем. Ещё большее беспокойство вызывали советские намерения. В середине лета Сталин отозвал своих послов из Лондона и Вашингтона. В сентябре появились слухи о том, что немцы обратились к Москве с предложением о мире через Японию, что вновь вызвало страх перед сепаратным урегулированием в Восточной Европе ещё до открытия второго фронта на западе. Один из наблюдателей обнаружил «атмосферу, тревожно напоминающую ту, что предшествовала пакту Молотова-Риббентропа в августе 1939 года».[985] Затем, на московской встрече министров иностранных дел в октябре, русские озадачили и встревожили американских делегатов своим одобрением возможных дальнейших действий на средиземноморском театре, направленных на более серьёзные инвестиции в Италию, а может быть, и на Балканы. В начале ноября военный атташе США в московском посольстве направил в Военный департамент сообщение, которое Стимсон охарактеризовал как «внесшее смуту в наши ряды, предположив, что русские не так уж сильно заинтересованы в „Оверлорде“ [новое кодовое название для нападения через Канал], как это было раньше».[986] Возможно, Сталин наконец-то достиг той точки, которую предвидели и боялись многие американские аналитики: он больше не нуждался в помощи Запада и фактически предпочитал, чтобы британцы и американцы вообще не лезли в Европу. «Если Германия рухнет до того, как демократические страны смогут внести важный военный вклад на европейском континенте, — предупреждал один из аналитиков Госдепартамента, — народы Европы не без оснований будут считать, что войну выиграли только русские. В таких условиях престиж Советского Союза будет настолько велик, что Великобритании и Соединенным Штатам будет трудно успешно противостоять любой линии политики, которую может избрать Кремль».[987]

Какой может быть эта политика? Не зная о своих намерениях союзникам, Сталин кое-что сообщил югославскому коммунисту Иосипу Броз Тито: «Эта война не такая, как в прошлом», — сказал Сталин. «Тот, кто оккупирует территорию, навязывает и свою социальную систему. Каждый навязывает свой строй, насколько может дотянуться его армия. Иначе и быть не может».[988] Успешная под Сталинградом и победоносная под Курском, на исходе 1943 года сталинская Красная армия собиралась раз и навсегда вытеснить вермахт из Советского Союза и была готова пересечь советскую границу и войти в Европу. За несколько месяцев до этого Уильям Буллит предупредил Рузвельта, что Сталин намерен дойти «до запада, вплоть до Рейна, а возможно, и дальше».[989] Неготовность Америки, медленные темпы мобилизации в Соединенных Штатах, неоднократное подчинение Рузвельта просьбам Черчилля отложить второй фронт, отвлекающие факторы в Средиземноморье и на Тихом океане — все это в конечном итоге могло означать, что большая часть Европы будет потеряна для Советов ещё до того, как у британцев и американцев появится шанс отвоевать её у немцев.

В Тегеране Рузвельту наконец представится шанс помериться силами с человеком, который, казалось, был на грани того, чтобы запереть всю Европу в своих объятиях. Ещё до того, как Америка полностью вступит в войну, американский президент должен будет начать процесс подготовки к послевоенному миру, который уже зарождался.

«Я не вижу большого будущего для американцев», — заявил Адольф Гитлер своим приближенным после нападения на Перл-Харбор. «Это разложившаяся страна. И у них есть расовая проблема, и проблема социального неравенства… Американское общество [наполовину] иудаизировано, а на другую половину — негритянское. Как можно ожидать, что такое государство удержится вместе — страна, где все построено на долларе». Министр иностранных дел Гитлера Иоахим фон Риббентроп более трезво оценивал возможные последствия американской воинственности. В декабре 1941 года он предупредил Гитлера: «У нас есть всего один год, чтобы отрезать Россию от американских поставок… Если нам это не удастся и потенциал боеприпасов Соединенных Штатов соединится с потенциалом живой силы русских, война вступит в фазу, в которой мы сможем выиграть её лишь с трудом». Более чем за год до этого адмирал Ямамото высказал то же самое Фумимаро Коное, когда тот предсказал, что японские силы будут действовать в полную силу в течение шести месяцев, но у него «нет абсолютно никакой уверенности в том, что будет второй или третий год».[990]

Риббентроп и Ямамото осветили три фундаментальных фактора, определяющих исход войны, и намекнули на их сложное взаимодействие: время, люди и материальные средства. Время было самым опасным врагом держав Оси. В то же время время было четвертым и самым мощным партнером в Великом союзе. И Германия, и Япония связывали свои надежды на победу с короткой войной. Обе державы сформулировали свои стратегии и создали свои силовые структуры, исходя из этой предпосылки. Гитлер создал высокомеханизированные, но относительно небольшие танковые войска вермахта для ведения блицкрига — концепции, суть которой заключалась в том, чтобы лишить противника времени, одержать быстрые победы до того, как его противники успеют собрать свои ресурсы, до того, как они смогут наложить на Германию болезненное бремя полной экономической мобилизации и превратить войну в такую затяжную битву на истощение, которая привела к краху кайзеровский режим в 1918 году. Япония, поскольку она была гораздо менее обеспечена экономически, чем Германия, по аналогичным, но ещё более веским причинам в 1930-е годы урезала свои другие службы, чтобы собрать сложную военно-морскую авиацию, на которую она рассчитывала, чтобы нанести нокаутирующий удар одним ударом, как она пыталась сделать в Перл-Харборе. Если бы этот первый удар не свалил американцев в начальном раунде войны, надвигалась катастрофа. Япония была ещё менее подготовлена, чем Германия, к тому, чтобы выдержать продолжительный контрудар противника с практически безграничным промышленным потенциалом.