Ни один из рейдов не достиг успеха, отдалённо соизмеримого с ценой, заплаченной машинами и людьми. Выжившие экипажи были деморализованы потерями. Когда на утреннем инструктаже 14 октября они узнали, что Икер отправляет их обратно в Швайнфурт, многих охватил ледяной ужас. Подобно войскам Улисса Гранта при Колд-Харборе, которые шли на верную смерть с приколотыми к курткам бумажками с именами и адресами, некоторые летуны вернулись в казармы, чтобы нацарапать последнее письмо и надеть дополнительную одежду, пригодную для выживания в плену или для погребения. Другие набивали на борт столько лишних боеприпасов 50-го калибра, что офицерам приходилось приказывать их выгружать, чтобы не превышать оперативные весовые нормы. В воздух поднялись триста восемьдесят три «Крепости» и несколько «Либераторов». Слишком мало В–24 поднялось в воздух, чтобы составить строй, поэтому оставшиеся совершили отвлекающий полет над Северным морем. Испуг, неразбериха и хаос сократили поток бомбардировщиков до 291 «Крепости» ещё до выхода к Ла-Маншу. Двести двадцать восемь достигли Швайнфурта, где нанесли лишь минимальный ущерб. Там и на обратном пути немцы развязали жестоко эффективную комбинацию зенитного огня и атак истребителей, включая бомбы с часовым механизмом, сброшенные сверху на соединения бомбардировщиков. Самолеты В–17 дико вибрировали от огня тяжелых пулеметов и кренились под огнём вражеских 20-мм пушек. Шестьдесят «Крепостей» так и не вернулись, как и более шестисот летчиков, которые были убиты или взяты в плен. Некоторые бойцы, слишком тяжело раненные, чтобы добраться до дома, были выброшены на парашютах и в отчаянии отданы на милость вражеского медицинского персонала. Несколько подбитых в–17 спустили колеса в знак капитуляции, а их пилоты пытались сесть на землю, где экипажи, если им повезет, могли надеяться на интернирование.

Плоешти, Регенсбург и два рейда на Швайнфурт за несколько недель уничтожили около двухсот тяжелых бомбардировщиков и более тысячи летчиков. Столкнувшись с такими ужасающими потерями, Икер нехотя признал, что его якобы самообороняющиеся бомбардировщики были немногим лучше медленно летящих уток, когда они осмеливались войти в хорошо защищенное воздушное пространство противника без сопровождения истребителей. Он смирился с неизбежным и приостановил дальнейшие рейды с глубоким проникновением. На данный момент американская стратегическая революция в воздухе была приостановлена. А второй фронт, на который она возлагала надежды, все ещё оставался далеко за горизонтом будущего.

ТОЛЬКО НА ТИХОМ ОКЕАНЕ американцы могли найти утешение в конце второго года войны, и утешение это было неслабым. В Касабланке Кингу удалось добиться соглашения о выделении 30 процентов американских военных усилий на борьбу с Японией. В последующие недели он поспешил начать новую наступательную кампанию в центральной части Тихого океана, не в последнюю очередь, как он объяснил Нимицу, «чтобы британцы не отступили от своих соглашений и обязательств. Мы должны быть настолько решительными в центральной части Тихого океана, — сказал он, — чтобы британцы не смогли подстраховаться».[979] Кинг не рассчитывал на многое от кампании в юго-западной части Тихого океана, кроме как блокировать продвижение Японии в ожидании возможности сформировать наступление в соответствии со старыми планами Оранжа. Но к концу 1943 года начали вырисовываться контуры плана по разгрому Японии. Он предусматривал мощный натиск на центральную часть Тихого океана, сначала взломав внешнее кольцо дальнего океанского оборонительного периметра Японии на островах Гилберта и Маршалла, а затем пробив внутреннее кольцо на Каролинах и Марианских островах. Тем временем МакАртур продолжал бы движение вдоль северного побережья Новой Гвинеи к Филиппинам, чтобы выйти к китайскому побережью и Формозе, откуда можно было бы наносить воздушные удары по японским островам.

Первыми целями Центрально-Тихоокеанской кампании стали крошечные атоллы Макин и Тарава в архипелаге Гилберта, необходимые в качестве баз для поддержки дальнейших набегов на Маршалловы острова. Тарава, точка на карте площадью три квадратных мили, размером примерно с Центральный парк Нью-Йорка, оказалась особенно кровавой. Тарава была окружена коралловым рифом, в гарнизоне которого находилось около пяти тысяч японских солдат, и десантные корабли могли преодолеть его только во время прилива. Двадцатиминутный перерыв между неэффективной короткой морской бомбардировкой и первой волной десантных кораблей позволил японским защитникам установить свои орудия как раз в тот момент, когда десантные корабли начали зависать на рифе. По меньшей мере двадцать десантных судов, набитых мертвыми и умирающими морскими пехотинцами, беспомощно сидели на коралловом выступе, а артиллеристы на берегу вели по ним смертоносный точный огонь. Фотографии мертвых морских пехотинцев, плавающих в приливе и наполовину погребенных на пляжах, потрясли американскую общественность. Но ценой примерно тысячи убитых и двух тысяч раненых Тарава была взята, как и Макин. Кинг наконец-то получил возможность продвигаться через островные цепи Тихого океана в сторону Японии: к Кваджелейну и Эниветоку в Маршаллах, к Труку на Каролинах, а затем к великому призу — Марианским островам, всего в двух тысячах миль от Японии.

Успех на Тихом океане, однако, мало утешал Сталина. Он остроумно напомнил Рузвельту, что «на Дальнем Востоке… СССР не находится в состоянии войны».[980] В горькой тираде, адресованной Черчиллю в середине 1943 года, Сталин дал полную волю накопившемуся разочарованию. Даже деревянность советской дипломатической прозы не могла скрыть гнев старого большевика. С самого начала войны, жаловался он, ему не давали ничего, кроме нищенского рациона из невыполненных обещаний. Он подробно пересказал длинный и печальный послужной список: пустые заверения Молотова о втором фронте в 1942 году; неоднократно отмененные североатлантические конвои; несколько диверсий в Северной Африке, затем на Сицилии, затем в Италии; пустое обещание в Касабланке о втором фронте в воздухе; постоянное увлечение англичан Средиземноморьем; неуклонное влечение американцев к их собственной версии Средиземноморья — на Тихом океане. «Главное здесь, — заключил Сталин, — это сохранение [советского] доверия к союзникам, доверия, которое подвергается серьёзному стрессу». Красная Армия понесла миллионные потери, напомнил Сталин Черчиллю, «по сравнению с которыми жертвы англо-американских армий ничтожны». Черчилль счел это послание «очень неприятным» и ответил ему добрым словом.[981] Он беспокоился, что этот язвительный обмен мнениями может привести к разрыву его отношений со Сталиным.

Рузвельт тем временем самостоятельно искал способы сохранить то, что осталось от быстро ослабевающего доверия Сталина. По словам государственного секретаря Корделла Халла, необходимо было найти способ «вывести г-на Сталина, так сказать, из его раковины, избавить его от отчужденности, скрытности и подозрительности».[982] Рузвельт, как правило, стремился к встрече лицом к лицу, к обстановке, в которой он мог бы использовать своё легендарное обаяние, как человек с человеком. В мае 1943 года он доверил своему бывшему послу в Советском Союзе Джозефу Э. Дэвису личное послание, которое должно было быть передано Сталину в Кремль. В нём предлагался «неофициальный и совершенно простой визит на несколько дней между Вами и мной». Рузвельт предлагал не приглашать на встречу никого из персонала; он взял бы с собой только Гарри Хопкинса, уже знакомого Сталину, а также переводчика и одного стенографиста. Где провести встречу? Исландия находилась примерно на равном расстоянии от Москвы и Вашингтона, но Рузвельт хотел встретиться со Сталиным наедине, а встреча в Исландии «откровенно говоря, затруднит то, чтобы не пригласить одновременно премьер-министра Черчилля». Тот или иной берег Берингова пролива представляется наилучшим решением, заключил президент, повторив свою надежду на то, что «мы с вами поговорим очень неформально и добьемся того, что мы называем „встречей умов“».[983]