Пухлые депутаты покатывались от хохота, когда фюрер с нарастающим эффектом произносил свои, казалось, бесконечные насмешки над американским президентом. Один за другим он разбирал пункты телеграммы Рузвельта, делал паузу, почти улыбался, а затем, как школьный учитель, произносил низким голосом одно слово: «Ответ» — и давал его.
Кто сорвал создание Лиги Наций, отказавшись вступить в неё? — спросил Гитлер. Америка. А как Соединенные Штаты вообще пришли к доминированию в Северной Америке? Не за столом переговоров, сказал Гитлер. Всем, кто сомневается в этом, следует обратиться к истории племени сиу. Гитлер добавил, что у него нет намерения вторгаться в Соединенные Штаты. Затем последовало выступление — одновременно резкий личный выпад в адрес Рузвельта и подкрепляющий удар по американским изоляционистам:
Мистер Рузвельт! Однажды я возглавил штат, которому грозило полное разорение… Я победил хаос в Германии, восстановил порядок и колоссально увеличил производство,[702] развил транспортное сообщение, заставил строить мощные дороги и рыть каналы, вызвал к жизни гигантские новые заводы… Мне удалось вновь найти полезную работу для всех семи миллионов безработных…
У вас, господин Рузвельт, по сравнению с ним гораздо более легкая задача. Вы стали президентом Соединенных Штатов в 1933 году, когда я стал канцлером Рейха. С самого начала вы встали во главе одного из крупнейших и богатейших государств мира… Условия, сложившиеся в вашей стране, настолько масштабны, что вы можете найти время и досуг, чтобы уделить внимание общечеловеческим проблемам… Мой мир, мистер Рузвельт… к сожалению, гораздо меньше.
По своей наглости, коварству и хитрости эта речь была чёрным шедевром. Американские изоляционисты с восторгом заявили, что это награда Рузвельта за его беспричинное вмешательство. «Рузвельт выпятил подбородок и получил по нему звонкий удар», — сказал сенатор-республиканец от Калифорнии Хайрем Джонсон, на что сенатор Най лаконично добавил: «Он сам этого просил». Эта речь также наглядно продемонстрировала полное презрение Гитлера к Соединенным Штатам. Несколько недель спустя он заявил: «Благодаря своим законам о нейтралитете Америка не представляет для нас опасности».[703]
Барабаны войны ускорили свой темп. 9 апреля Муссолини вторгся в Албанию. Через несколько дней Британия ввела воинскую повинность. Гитлер делал угрожающие жесты в сторону Польши. Британия и Франция направили дипломатические миссии в Москву, пытаясь привлечь Россию на антинацистский фронт. Эти усилия не принесли никаких результатов. Сталин рассматривал Мюнхенское соглашение как предательство интересов безопасности России, и особенно в этот поздний период он не был уверен в решимости Великобритании и Франции твёрдо противостоять Гитлеру.
Срыв советско-западных переговоров дал Гитлеру ещё одну возможность использовать разногласия между своими потенциальными противниками. В объявлении, ошеломившем весь мир, и не в последнюю очередь антифашистские левые в западных странах, 23 августа Берлин и Москва объявили о подписании пакта о ненападении. Секретные протоколы предусматривали раздел Польши и поглощение Советским Союзом стран Балтии, а также территорий Финляндии и Бессарабии. Теперь все было решено.
В Европе начался «смертельный час». В Вашингтоне один из сотрудников Госдепартамента сравнил атмосферу с «ощущением, когда сидишь в доме, где наверху кто-то умирает». Адольф Берле отметил в своём дневнике: «У меня ужасное ощущение, что я вижу, как гибнет цивилизация, ещё до её фактической гибели». Последние дни августа, писал Берле, «вызывали почти такое же ощущение, какое можно испытать, ожидая, когда присяжные вынесут вердикт о жизни или смерти примерно десяти миллионов человек».[704]
В три часа ночи 1 сентября 1939 года у постели Франклина Рузвельта в Белом доме зазвонил телефон. Это был посол Буллит, звонивший из Парижа. «Господин президент, — сказал Буллит, — несколько немецких дивизий находятся в глубине польской территории… Есть сообщения о бомбардировщиках над городом Варшава».
«Что ж, Билл, — ответил Рузвельт, — наконец-то это случилось. Да поможет нам всем Бог!»[705]
14. Агония нейтралитета
Если нас завоюют, все будут порабощены, и Соединенные Штаты останутся в одиночестве защищать права человека.
— Первый лорд Адмиралтейства Уинстон С. Черчилль, 12 ноября 1939 г.
Пока немецкие пикирующие бомбардировщики ревели над Варшавой, а немецкие танки пробивались сквозь стерню свежеубранных зерновых полей в польской Силезии, мир ненадолго и тщетно затаил дыхание, надеясь вопреки всему, что война, которая наконец-то наступила, может быть, на самом деле вовсе не наступила. Но 3 сентября, после того как Гитлер отверг британские и французские ультиматумы о выводе войск из Польши, тщетная надежда угасла. Сидя перед микрофоном на Даунинг-стрит, 10, Чемберлен объявил 3 сентября своим соотечественникам, что «эта страна находится в состоянии войны с Германией». В Париже премьер-министр Эдуард Даладье последовал его примеру несколькими часами позже.[706]
Первым публичным заявлением Рузвельта, сделанным в Вашингтоне 1 сентября, стала просьба ко всем воюющим сторонам воздержаться от «бомбардировок с воздуха гражданского населения или неукрепленных городов» — призыв, в котором отразился ужас перед воздушной мощью, овладевший тогда всеми умами, и заявление, которое в итоге стало ироничным в свете ядерной кульминации войны в Хиросиме и Нагасаки почти шесть лет спустя. Вечером 3 сентября Рузвельт также вышел на радио, чтобы провести ещё одну из своих ставших уже привычными «Бесед у камина». «До четырех тридцати часов утра я надеялся, что какое-то чудо предотвратит разрушительную войну в Европе и положит конец вторжению Германии в Польшу, — сказал президент. Теперь, когда война пришла безвозвратно, объявил Рузвельт, „его страна останется нейтральной“. Но, — категорически добавил Рузвельт, — я не могу требовать, чтобы каждый американец оставался нейтральным и в мыслях… Даже нейтрального нельзя просить закрыть свой разум или закрыть свою совесть».[707]
Заявление президента резко контрастировало с призывом Вудро Вильсона, прозвучавшим в начале Великой войны в 1914 году, о том, что его соотечественники должны быть «беспристрастны как в мыслях, так и в действиях». К концу 1939 года мало кто мог сомневаться в симпатиях американцев. Разум и совесть Америки были настроены решительно против Гитлера. Опрос Гэллапа, проведенный в октябре, показал, что 84 процента респондентов были за Элли и только 2 процента — за Германию. Но как и в течение полудесятилетия неспокойного мира, так и в военное время моральные симпатии не дотягивали до вооруженной поддержки. Хотя Рузвельт в своей «Беседе у камина», возможно, допускал и даже поощрял союз Америки с Великобританией и Францией, он также заявил, что «Соединенные Штаты будут держаться в стороне от этой войны… Пусть ни один мужчина или женщина, — сказал он, — не говорит бездумно или лживо о том, что Америка пошлет свои армии на европейские поля».[708]
Встречаясь со своим кабинетом во второй половине дня 1 сентября, Рузвельт рефлекторно придерживался подхода «методы — короткая война», который он изложил около восьми месяцев назад. Он снова и снова повторял: «Мы не собираемся вступать в войну». Когда специалисты военного министерства предложили собрать достаточно большую армию, чтобы поддержать возможные американские экспедиционные силы в Европе, Рузвельт прервал их: «Вы можете основывать свои расчеты на армии в 750 000 человек [численность армии в то время составляла около 175 000 человек], ибо, что бы ни случилось, мы не будем посылать войска за границу. Мы должны думать только о защите этого полушария».[709]
