В бравурном жесте, отражающем болезнь победы, которой все ещё были заражены многие мужчины на фронте союзников, некоторые из подчинённых Брэдли 28 сентября отправили ему трофейный бронзовый бюст Гитлера и похвастались: «С семью огневыми единицами [то есть с семидневным запасом боеприпасов] и одной дополнительной дивизией Первая армия США нанесет первоначальный удар за тридцать дней». Но до истечения этого тридцатидневного срока, с горечью вспоминал Брэдли, «Гитлер проинформировал своих старших командиров о планах контрнаступления в Арденнах».[1186]

В последующие недели после Арнема Эйзенхауэр с отчаянием констатировал, что «моральный дух немцев на этом фронте не подает признаков перелома». Он предложил Маршаллу пересмотреть формулу безоговорочной капитуляции, чтобы побудить немцев сложить оружие.[1187] Рузвельт обсудил эту идею с Черчиллем, который воспользовался возможностью напомнить президенту, что «я остаюсь на том же месте, где вы поставили меня в вопросе о безоговорочной капитуляции». Политические соображения имели большое значение для Черчилля. Он объяснил Рузвельту, что «мы, как мне кажется, не можем произнести ни одного слова, в котором русские, которые все ещё удерживают на своём фронте вдвое больше дивизий, чем мы, не были бы участниками». Чтобы доказать свою правоту, Черчилль привел пример из американской истории: «Я не вижу альтернативы, — сказал он, — установке генерала Гранта „Сражаться на этой линии, если на это уйдёт все лето“».[1188]

До лета было ещё далеко, а перед Западной стеной стояла зима жестоких боев. На востоке надвигался ещё более жалкий сезон. Пока западные союзники прорывались через Францию, Красная армия упорно продвигалась в Польшу. В августе она достигла пригородов Варшавы. Разрозненное польское ополчение попыталось сравняться с де Голлем в освобождении столицы страны, подняв восстание, но незадачливые поляки не получили помощи от Сталина. Немецкие оккупанты жестоко подавили варшавское восстание, в то время как Красная Армия бездействовала в пределах слышимости, цинично позволяя своему ненавистному противнику уничтожить любую угрозу советской гегемонии в послевоенной Польше. Здесь со всей очевидностью проявились леденящие душу последствия свободы действий в Восточной Европе, которую Рузвельт уступил Сталину в Тегеране. «Боже правый, — воскликнул Черчилль, — русские распространяются по Европе, как прилив».[1189] Тем не менее англо-американцы все ещё пытались умиротворить своего русского союзника. Когда на западном фронте наступила зима, англичане и американцы продолжали наносить немцам удары, как могли, как по политическим, так и по военным причинам. Любые другие действия, — заметил Брэдли, — «наверняка вызвали бы гневный протест со стороны наших союзников в Кремле».[1190]

Джордж К. Маршалл в сопровождении директора по военной мобилизации Джеймса Бирнса 7 октября приземлился в Вердене, чтобы совершить инспекционную поездку по американскому фронту. Рузвельт одолжил им «Священную корову», тот самый самолет, который почти год назад доставил президента в Каир и Тегеран. Как вспоминал Брэдли, «из вступительных бесед начальника штаба стало ясно, что холодок, заставивший нас пересмотреть наши радужные сентябрьские оценки окончания войны, ещё не дошел до Вашингтона и военного министерства. Хотя мы уже смирились с тем, что кампания закончится с трудом, он говорил с веселым оптимизмом, от которого мы отказались три недели назад».[1191] Но после недели пребывания на фронте Маршалл полностью лишился своих иллюзий. Когда вечером 13 октября «Священная корова» взлетела из Парижа, последние лучи дневного света как раз испарялись с вершины Эйфелевой башни. Заходило солнце и над надеждами на окончание войны в 1944 году.

Гитлер тем временем собирал все силы для последнего отчаянного броска костей. Антверпен, уже подвергавшийся постоянным бомбардировкам V–2, был призом. Когда великий порт снова окажется в руках Германии, голод снабжения союзников приведет к остановке их действий на западе. Тогда можно было бы обрушить на Англию полномасштабный удар V-образного оружия, и англо-американцы, возможно, были бы вынуждены заключить мир путем переговоров, освободив вермахт для последней решительной обороны против неумолимо наступающих русских. Это была безумная затея, но разум к этому времени уже мало что значил в голове Гитлера.

Зима должна была стать плащом и товарищем вермахта. Понижение температуры даст передышку от беспощадных воздушных бомбардировок, которые Харрис и Шпаатц с яростью возобновили после прорыва в Нормандии. Сгущающиеся дни скрыли бы от посторонних глаз панцеры, выдвинувшиеся на ударные позиции в Эйфелевых горах напротив Арденнского леса на бельгийско-германской границе. «Туман, ночь и снег», — сказал Гитлер своим скептически настроенным, но покорным генералам, — дадут им «великую возможность».[1192] В заснеженном Эйфелевом лесу вермахт собрался с силами для последней битвы.

Эйзенхауэр разместил свою постоянно растущую армию в двух больших концентрациях — британцев на севере и американцев на юге, которые пытались пробиться в Рур и Саар. На стыке между британской и американской армиями раскинулся сильно заросший лесом и холмами Арденнский лес, ставший местом начала великой блицкриговской атаки Гитлера на Францию в 1940 году. Словно забыв об этой истории, Эйзенхауэр решил, что Арденны слишком густо заросли и ограничены для массированной атаки союзников или для немецкой контратаки. Поэтому он разместил всего четыре американские дивизии для удержания фронта перед Арденнами.

В 5:30 утра 16 декабря, как и в 1940 году, одна панцергренадерская и восемь танковых дивизий с грохотом вырвались из Арденн, их путь вперёд сквозь холодный утренний воздух освещали лучи прожекторов, отражавшиеся от низко нависших облаков. Они достигли полной тактической неожиданности. Многие американские части, общей численностью около десяти тысяч человек, почти сразу же сдались в плен — за всю историю армии это число превысила только катастрофа на Филиппинах в 1942 году. В рядах союзников поднялась паника, подпитанная слухами о немецких лазутчиках в американской форме и сообщениями о том, что возле бельгийской деревни Мальмеди немецкие войска расправились почти с сотней безоружных американских военнопленных, а также с несколькими мирными жителями. Вскоре острие немецкой атаки приблизилось к берегам Мёза. В южном секторе солончака наступающие окружили американский гарнизон в деревне Бастонь, ключевой для жизненно важной сети дорог. Бригадный генерал Энтони К. МакОлифф, которому было предъявлено требование сдать войска или подвергнуть себя и Бастонь риску уничтожения, дал ответ, который был обречен прославиться в американском фольклоре: «Nuts!». Когда англоговорящий немецкий лейтенант, получивший ответ МакОлиффа, заявил, что не понимает этого термина, помощник МакОлиффа объяснил, что «на простом английском это то же самое, что и „Иди к черту!“».[1193]

Эйзенхауэр тем временем размышлял о стратегических намерениях немцев. Была ли это просто локальная атака? Пробный маневр? Попытка вбить клин между британскими и американскими сухопутными войсками? Стремление захватить Антверпен? По мере того как битва удлинялась, и все больше немецких частей вливалось в набухающий «выступ» на линии союзников — конфигурация, давшая название сражению, — становилось ясно, что немцы каким-то образом собрали силы для крупного контрнаступления и что целью является Антверпен.