Фалез ознаменовал мрачный финал битвы за Нормандию. Тем временем, наконец-то выполнив план «Наковальня» — теперь переименованный в «Драгун» в знак раздражённого признания того, что Черчилль продолжает сопротивляться ему, — 15 августа на юге Франции высадились дополнительные силы союзников. Они практически без сопротивления устремились вверх по долине Роны. К концу августа «тонкая мокрая полоса хаки», высадившаяся на берег 6 июня, разрослась до двадцати американских, двенадцати британских, трех канадских, одной французской и одной польской дивизий и продолжала расти.[1172] В то время как силы союзников во Франции росли, силы Германии рушились. Вермахт пожертвовал в Нормандии почти 450 000 человек, половина из них была убита или ранена, остальные взяты в плен. Пятнадцать сотен танков и более двадцати тысяч других машин были уничтожены. Более сорока немецких дивизий были полностью уничтожены. Вырвавшиеся на свободу люди превратились в разрозненные и беглые остатки, лишённые оружия и самообладания. Отступая, они вышли за Сену, к наспех организованной оборонительной линии вдоль рек Мёз и Шельда на востоке Франции и Бельгии.

Едва переведя дух, союзные войска с бешеной скоростью преследовали немцев на севере Франции. Париж, который Эйзенхауэр первоначально намеревался обойти стороной, чтобы не нагружать и без того напряженную операцию снабжения провизией для двух миллионов парижан, был освобожден 25 августа. Толпы народа, выстроившиеся на Елисейских полях, чтобы приветствовать Шарля Де Голля 26 августа, дали понять, что Рузвельт упорно отказывался признать легитимность руководства Де Голля.

Ещё через неделю британцы промчались мимо Парижа и вошли в долину Соммы. Американцы подкатили к берегам Мёз. Это были старые места сражений Первой мировой войны, когда передвижение измерялось ярдами, а не десятками миль, которые ежедневно преодолевали современные механизированные армии.

Головокружительный темп преследования, возможно, ускоренный свежими воспоминаниями о застое в предыдущей войне, вызвал у преследователей нечто вроде эйфории. Это повлияло и на их начальство дома. Из Объединенного комитета союзной разведки в Лондоне пришло предсказание, что «организованное сопротивление… вряд ли продолжится после 1 декабря 1944 года и… может закончиться даже раньше».[1173] 26 августа сводка разведки SHAEF ликовала: «Два с половиной месяца ожесточенных боев, завершившихся для немцев кровавой баней, достаточно большой даже для их экстравагантных вкусов, привели к тому, что конец войны в Европе оказался в пределах видимости, почти в пределах досягаемости. Мощь германских армий на Западе подорвана, Париж снова принадлежит Франции, а армии союзников устремляются к границам рейха».[1174] Менее чем через три недели Джордж Маршалл уведомил своих старших командиров о том, что передислокация американских войск с европейского на тихоокеанский театр военных действий неизбежна. «Прекращение военных действий в войне против Германии может произойти в любой момент», — объяснил Маршалл, предсказав, что конец наступит «между 1 сентября и 1 ноября 1944 года».[1175]

Эйзенхауэр был более осторожен. 4 сентября он писал Маршаллу: «Мы продвинулись настолько быстро, что дальнейшее продвижение на больших участках фронта даже против очень слабой оппозиции практически невозможно».[1176] Однако даже верховный главнокомандующий не был застрахован от знакомого вируса болезни победы — инфекционного военного недуга, который в минуты триумфа вводит в заблуждение даже благоразумных командиров, заставляя их поверить в то, что все возможно. Хотя многочисленные факты свидетельствовали об обратном, Эйзенхауэр не мог полностью избавиться от иллюзии, что ещё один толчок — и Рейх окончательно рухнет.

Эта заманчивая перспектива вскоре столкнулась с суровыми реалиями, когда азарт погони уступил место рутинной арифметике логистики. Первоначальный план «Оверлорда» предусматривал консолидацию наступления вдоль линии Сены, на приемлемом расстоянии от основных пунктов снабжения союзников в Нормандии, примерно через девяносто дней после 6 июня (D+90). Но в результате наступления на восток к D+90 (4 сентября) англо-американцы продвинулись на сто и более миль за Сену и добавили к бремени материально-технического обеспечения союзников ещё и взятие Парижа. Неделю спустя, D+98, солдаты союзников теснились у границ Германии, защищаемых «Линией Зигфрида» (также известной как «Западный вал»), цепью укреплений, спешно восстановленных, чтобы остановить продвижение союзников. Прогнозисты «Оверлорда» предполагали, что эта линия будет достигнута на D+350. Британцы и американцы превзошли самих себя: они опередили график на восемь месяцев. Эти цифры свидетельствовали о сладких плодах военного успеха. В них также содержались семена логистического кошмара.

Американская дивизия, ведущая активные боевые действия, ежедневно потребляла от шести до семисот тонн припасов. К началу сентября во Франции находилось около сорока дивизий, и еженедельно прибывали новые, поэтому союзникам требовалось, чтобы с пляжей Ла-Манша и из единственного действующего порта Шербур на фронт ежедневно отправлялось не менее двадцати тысяч тонн материальных средств. Трудность заключалась не в наличии товаров. Запасы в Англии были по-прежнему велики, а американские фермы и заводы продолжали поставлять продовольствие, оружие и боеприпасы. Проблема, скорее, заключалась в транспорте. Несмотря на такие памятники инженерной изобретательности, как единственный уцелевший «Малберри» и, в конце концов, гениальный трубопровод для доставки нефти через Ла-Манш (PLUTO-Pipe Line Under the Ocean), многие грузы все ещё приходилось перетаскивать через пляжи. Хуже того, если учесть, что план транспортировки разрушил французскую железнодорожную систему, основную часть этих грузов, включая драгоценный бензин, пришлось перевозить через северную Францию на грузовиках. Экспресс «Красный шар», скроенная из подручных средств автотранспортная система, собранная с огромным трудом и названная так из-за выражения железнодорожников «быстрый груз», начал 25 августа курсировать между побережьем Кальвадоса и фронтом боевых действий. Но по мере того, как дивизии союзников продвигались на восток, редеющий поток грузов, доходивший до них, поднимал старый вопрос, который не давал покоя планировщикам в начале войны. Хотя в течение короткого периода 1944 года казалось, что можно сделать то-то и то-то, теперь Эйзенхауэр оказался перед трудным выбором: то или это.

Дилемма Эйзенхауэра заключалась в том, что «это» требовало от Монтгомери наступления на Рур на северном участке восточного фронта, а «это» требовало от Паттона проникнуть в район Саара — другого крупного промышленного центра Германии — на южном участке. Железные ограничения, связанные с голодом снабжения и бензиновой засухой, охватившими армии союзников в конце августа, не позволяли сделать ни того, ни другого. Эйзенхауэр пошёл на компромисс. Он настаивал на том, что оба союзника должны наступать плечом к плечу на широком фронте, насколько позволяли запасы топлива и других материалов. При этом верховный главнокомандующий, несомненно, руководствовался как политическими соображениями национального престижа, так и логистическими ограничениями и военной логикой. Ни одному из союзников, рассуждал он, нельзя позволить присвоить себе всю славу за окончательное поражение Германии. Более того, Эйзенхауэр знал, что американский народ, не говоря уже о его собственных американских военных подчинённых, никогда не потерпит бездействия американской армии и оставит триумфальную концовку за Монтгомери, как неоднократно требовал британский командующий.