В ответ Черчилль предложил продолжить изучение политических последствий его средиземноморских предложений. «Зачем это делать?» взорвался Сталин в редком порыве оживления. «Мы — руководители правительства. Мы знаем, что мы хотим сделать. Зачем же передавать этот вопрос на откуп каким-то подчинённым, чтобы они нас консультировали?»[1097] Средиземноморские предложения были не более чем «диверсиями», сказал Сталин. Они его не интересовали. «Кто будет командовать „Оверлордом“?» — потребовал он. Ответив, что вопрос о командовании ещё не решен, он прорычал: «Тогда из этих операций ничего не выйдет». Он настаивал на том, чтобы знать точную дату вторжения. «Если мы собрались здесь, чтобы обсуждать военные вопросы, — резюмировал Сталин, — то Россию интересует только „Оверлорд“».[1098]
Теперь Рузвельт окончательно и твёрдо заявил, что целевой датой («Днём Д») для «Оверлорда» является 1 мая 1944 года. И ничто, добавил он категорически, не позволит изменить эту дату. «Не осталось никаких альтернатив, черт возьми», — злорадствовал позже Хопкинс в разговоре с лордом Мораном. По словам Хопкинса, Сталин триумфально посмотрел на Черчилля, как бы говоря: «Ну, а как насчёт этого?»[1099] Затем, в своей примирительной манере, президент заметил, «что через час нас будет ждать очень хороший ужин», и заседание закрылось.[1100]
На следующий день все три лидера официально утвердили план «Оверлорд». Он предусматривал массированное наступление через Ла-Манш в мае 1944 года, поддержанное высадкой на юге Франции и скоординированное с русским наступлением на востоке. Далее они договорились реализовать «план прикрытия», чтобы мистифицировать и обмануть противника относительно места и времени вторжения. «Правда», — сказал Черчилль в одном из своих неподражаемых приёмов, — «заслуживает телохранителя из лжи».[1101]
«Я благодарю Господа, что там был Сталин», — сказал Стимсон, услышав отчеты о Тегеранской конференции. «Он спас положение. Он был прямым и сильным и отмахнулся от отвлекающих попыток премьер-министра с энергией, которая радует мою душу».[1102] Премьер-министр тем временем хандрил, охваченный тем, что его врач назвал «чёрной депрессией». Его способность руководить Рузвельтом явно ослабла. Британия больше не была доминирующим партнером в англоамериканском союзе, как это было, по крайней мере, до Касабланской конференции в начале 1943 года. Действительно, упорное настаивание Черчилля на своих предложениях по Средиземноморью, возможно, отчасти объяснялось тем, что британский историк Майкл Говард назвал его «чистым шовинизмом», «досадой на растущий перевес американских сил в европейской войне» и «желанием создать чисто британский театр военных действий, где лавры принадлежали бы только нам».[1103]
«Я мог бы победить Сталина, — размышлял позднее Черчилль, — но президент был подавлен предрассудками своих военных советников и дрейфовал в споре… Я считаю, что неспособность использовать незадействованные в противном случае силы для вступления Турции в войну и доминирования в Эгейском море — это ошибка в ведении войны, которую нельзя оправдать тем, что, несмотря на неё, была одержана победа».[1104] Сталин, — размышлял Черчилль, — «сможет делать все, что ему заблагорассудится. Станет ли он угрозой для свободного мира, ещё одним Гитлером?» По мнению Черчилля, Рузвельт вел себя неумело; ему «задавали много вопросов, а он давал неправильные ответы… „На наших глазах разворачиваются грандиозные события, — сказал Черчилль лорду Морану, с большим энтузиазмом обращаясь к своей теме, — а мы — лишь пылинки, осевшие за ночь на карте мира“… Мы должны что-то сделать с этими чертовыми русскими».[1105]
Переводчик Рузвельта в Тегеране, сотрудник дипломатической службы Чарльз Э. Болен, разделял многие предчувствия Черчилля. «Большая тройка» оставила «все политические вопросы, за исключением британско-советского соглашения о восточной границе Польши… полностью повисшими в воздухе», — размышлял Болен. Германия, по-видимому, должна была быть разделена, Франция лишилась своих колоний, а Польша переместилась на запад, но, как он заметил, «эти идеи были настолько незрелыми и неформальными, что они не представляли собой решений… Оглядываясь назад, можно сказать, что было много предшественников Ялты [второй и бесконечно спорной встречи „Большой тройки“ в феврале 1945 года] в Тегеране». Болену казалось вполне возможным, что в конце войны «Советский Союз будет единственной важной военной и политической силой на европейском континенте. Остальные страны Европы будут сведены к военному и политическому бессилию». Единственным определенным следствием Тегеранской встречи, заключил Болен, было то, что «мы достигли прочного военного соглашения».[1106]
Рузвельт тоже покинул Тегеран, испытывая некоторые сомнения относительно намерений России. Выполнит ли Сталин своё обещание объявить войну Японии? Присоединятся ли русские к послевоенной международной лиге? Эти вопросы волновали президента в частном порядке. На публике же, стремясь отучить своих соотечественников от изоляционистских настроений, он настаивал на том, что Тегеранская конференция заложила основу для сотрудничества великих держав и установила тесные личные отношения между ним и Сталиным. Советский премьер был «реалистом», — сказал он одному журналисту, — «примерно как я». «Я прекрасно лажу с маршалом Сталиным», — сообщил он американскому народу в рождественской беседе у камина. «Я верю, что мы будем очень хорошо ладить с ним и с русским народом — очень хорошо».[1107] В этих словах было некоторое лукавство, хотя, как и во многом другом в предвоенной борьбе Рузвельта с изоляционистским мнением, это было лукавство, порожденное необходимостью и надеждой — необходимостью укреплять советский союз и надеждой на то, что американское влияние может быть использовано в послевоенном мире.
Однако реалист Рузвельт оказался способен на ещё большую хитрость. Несмотря на своё стремление завоевать доверие Сталина, в Тегеране он демонстративно отказался поделиться с советским лидером секретом «Ультра» и бесконечно более значимым секретом Манхэттенского проекта. Что касается политических обязательств, о которых он сигнализировал в Тегеране, то в марте 1944 года Рузвельт изворотливо ответил одному из конгрессменов, задавшему вопрос, что «в Тегеране я не брал на себя никаких секретных обязательств… Это, конечно, не касается военных планов, которые, однако, не имеют никакого отношения к Польше».[1108] Рузвельт умолчал о фактическом согласии с советской сферой влияния в Польше и странах Балтии. Этими умолчаниями президент закладывал проблемы на будущее — проблемы с союзником по войне и проблемы с собственным народом, которому однажды придётся избавиться от идеалистических иллюзий, навеянных расчетливым лидером, и попытаться взглянуть на мир, который создавала война, с той долей реализма, на которую он был способен.
«КТО БУДЕТ КОМАНДОВАТЬ ОВЕРЛОРДОМ?» потребовал ответа Сталин в Тегеране. Вновь остановившись в Северной Африке по пути домой, Рузвельт дал Сталину ответ, хотя он был не из тех, к которым легко прийти. В Квебеке в августе 1943 года Черчилль признал, что командование «Оверлордом» должно перейти к американцу, поскольку американцы предоставят основную часть материальных средств и живой силы. Многие предполагали, что этим американцем будет Джордж Маршалл. В преддверии нового назначения мужа миссис Маршалл даже начала перевозить семейные вещи из резиденции начальника штаба в Форт-Майер, на севере Вирджинии. Считалось, что Маршалл — единственный американец, обладающий достаточным престижем и решимостью, чтобы осуществить «Оверлорд» перед лицом всевозможных уговоров британцев повременить и «разбежаться». «Единственная молитва, которую я возношу к главнокомандующему, — это непоколебимость», — писал Стимсон накануне тегеранских встреч. «Командование Маршаллом операцией „Оверлорд“ крайне важно для её успеха», — продолжал Стимсон. «Присутствие Маршалла в Лондоне будет способствовать предотвращению любого вмешательства в деятельность „Оверлорда“».[1109]
