И все же президент, как всегда помня о нерешительности и ненадежности своих соотечественников в вопросах международного участия, не принял предложение Сталина об участии американских сухопутных войск в долгосрочной оккупации раздробленной Германии. Объясняя Черчиллю и Сталину стойкость американского изоляционизма, Рузвельт заметил, что «если бы японцы не напали на Соединенные Штаты, он очень сомневается, что было бы возможно направить какие-либо американские войска в Европу».[1089]
Неоднократные ссылки Рузвельта на непрочность американского интернационализма не могли не произвести глубокого впечатления на расчеты Сталина относительно соотношения сил, которые будут определять послевоенный международный порядок. Американцы, имел все основания заключить Сталин, по всей вероятности, уйдут с международной арены по окончании войны, как они это сделали после Первой мировой войны. Каковы бы ни были амбиции американских лидеров, включая явно интернационалистского Рузвельта, общественное мнение заставит вернуться к исторической американской политике изоляции. Черчилль, действительно, никогда не упускал возможности проповедовать американской аудитории об опасностях такого регресса, как это было сделано в его речи в Гарварде в сентябре предыдущего года. («Бесполезно было говорить… „наши предки покинули Европу, чтобы избежать этих ссор; мы основали новый мир, который не имеет никаких контактов со старым“», — проповедовал Черчилль. «Цена величия — ответственность… Народ Соединенных Штатов не может избежать мировой ответственности».)[1090] Но кошмар Черчилля оказался мечтой Сталина. С разбитой Германией, ослабленной Британией и уведенной за море Америкой Европа в конце войны лежала бы распростертая и беспомощная перед советской властью.
Даже когда эти контрастные видения послевоенного мира проплывали в головах Черчилля, Рузвельта и Сталина в Тегеране, более насущные вопросы требовали ответов. Ни один из них не был более срочным, чем «Оверлорд». «Решение о втором фронте, — писал адмирал Лихи, — затмило все остальные достижения Тегеранской встречи».[1091] На первом пленарном заседании Рузвельт откровенно открыл тему. Сталин сидел непостижимый и молчаливый, опустив глаза. Он механически курил и рисовал красным карандашом волчьи головы. Больше года, объяснил Рузвельт, британские и американские военные штабы решали вопрос об ослаблении давления Германии на советский фронт. В августе предыдущего года в Квебеке было принято решение о скорейшем начале наступления через Ла-Манш на французское побережье. Поскольку Ла-Манш был таким «неприятным водоемом», продолжал Рузвельт, вторжение не могло начаться раньше мая 1944 года. (Британцы, — вмешался Черчилль, — имеют много причин быть благодарными за неприятность Ла-Манша).
Затем, к изумлению всего своего окружения, Рузвельт вообще отошел от темы Ла-Манша. Прежде чем «Оверлорд» будет начат весной 1944 года, размышлял он, что можно сделать с британскими и американскими силами, уже развернутыми в Средиземноморье? Рискнув задержать «Оверлорд» на целых три месяца, он сказал, что эти силы могут быть использованы для активизации наступления в Италии или, возможно, для новых наступательных операций в Адриатическом или Эгейском морях. А что думал Сталин?
Это был напряженный момент. Рузвельт знал, что эти различные средиземноморские планы были анафемой для его собственных военных начальников. Позднее Маршалл отмечал, что он «всегда опасался, что Рузвельт может легкомысленно посвятить их в операции на Балканах». «Когда президент Рузвельт начинал размахивать своим портсигаром, — сказал Маршалл одному из интервьюеров, — вы никогда не знали, куда попадете».[1092] Однако эти же средиземноморские стратегии были дороги Черчиллю, а генерал Дин всего несколькими днями ранее предупредил, что Сталин, похоже, отдает им предпочтение. Так каково же, спрашивал теперь Рузвельт, было мнение Сталина? Сталин ответил на едва слышном русском языке. Ни намека на оживление или акцент не давали англоязычным слушателям ни малейшего представления о сути его высказываний. Рузвельт, Черчилль и их военные начальники нетерпеливо ждали переводчика. Наконец они услышали, что Сталин подтверждает готовность Советского Союза вступить в войну против Японии после того, как Германия будет окончательно разгромлена. Это был немаловажный вопрос. Война в Азии на данный момент не предвещала скорой и легкой победы. Китайские войска, коррумпированные, раздробленные и неэффективные, оказались безнадежно неспособны нанести серьёзный урон Императорской армии Японии на материке. В широкой части Тихого океана американские сухопутные войска все ещё только продвигались вперёд против жесткого японского сопротивления в Соломонах и Новой Гвинее. Центрально-Тихоокеанское наступление военно-морского флота только начинало взламывать внешнюю оболочку многослойного оборонительного периметра Японии на островах Гилберта. Чтобы добраться до Японии с Гилбертов, американцам предстояло преодолеть более четырех тысяч миль океана, усеянного укрепленными островами. На этом этапе войны и в течение долгого времени после неё казалось аксиомой, что для того, чтобы избежать затяжной кровавой бани в борьбе с Японией, помощь России была крайне необходима. Обязательство русских объявить войну Японии имело и другие стратегические последствия: оно резко снизило значение Китая как базы для нападения на Японию и уменьшило угрозу того, что Советы выйдут за согласованные линии перемирия по окончании боевых действий в Европе, пока британцы и американцы были заняты завершением войны в Азии.
После этого краткого, но важного заявления об Азии Сталин обратился непосредственно к вопросу Рузвельта о Европе. Он напомнил своим союзникам, что 210 немецких и пятьдесят сателлитных дивизий сейчас сражаются с советскими войсками в выжженном и опустошенном русском сердце. Италия, фактически отрезанная от остальной Европы Альпами, сказал он, вряд ли была подходящим местом для нападения на немцев. Точно так же, продолжал он, Балканы были далеки от сердца Германии. Северная Франция, однозначно заявил он, по-прежнему является лучшим местом для открытия второго фронта.
Черчилль признал, что наступательные операции в Северной Африке и Италии так и не стали тем вторым фронтом, который был обещан Советам с 1942 года. По его словам, «Оверлорд» по-прежнему предъявлял самые высокие требования к британским и американским ресурсам. Но затем он погрузился в изложение преимуществ, которые могли быть получены в результате продолжения операций на Средиземноморском театре.
Рузвельт, возможно, намереваясь задобрить Черчилля, которого он обхаживал со времен Каира, вмешался в разговор, предложив двинуться из Италии через Адриатику на Балканы. Остальные присутствующие американцы были поражены. «Кто продвигает это дело с Адриатикой?» — нацарапал изумленный Гарри Хопкинс адмиралу Кингу, который был так же озадачен и встревожен, как и Хопкинс.[1093] Сталин, однако, решительно отверг заверения Черчилля, что продолжение итальянских операций не поставит под угрозу наращивание сил для «Оверлорда». Он заявил, что распылять силы союзников в нескоординированных атаках неразумно. Оверлорд должен быть приоритетом, повторил Сталин. Вместе с тесно скоординированной атакой с юга Франции «Оверлорд» заключит немецкие армии на западе в объятия гигантского клещевого движения.
Черчилль, расстроенный тем, что «президент поддерживал частные контакты с маршалом Сталиным и обитал в советском посольстве и что он избегал встреч со мной наедине с тех пор, как мы покинули Каир», вернулся к этой теме на пленарном заседании на следующий день.[1094] Размышления Рузвельта в предыдущий день, казалось, открыли ему дорогу. Теперь премьер-министр, по словам биографа Хопкинса, «применил все искусство дебатов, блестящие обороты и иносказания, в которых он был мастером».[1095] Он снова долго говорил об Италии, Югославии, Турции, острове Родос. Наконец Сталин, пресытившись «всеми уловками и финтами своего практичного противника», сказал, что хотел бы задать «нескромный вопрос»: «Действительно ли англичане верят в „Оверлорд“ или они говорят об этом только для того, чтобы успокоить русских?»[1096]
