В покои Рузвельта в советском комплексе Сталин уверенно вошёл в 3:15 двадцать восьмого числа. Это был момент, которого Рузвельт так долго ждал, когда его личное обаяние и политические навыки могли быть направлены на молчаливого русского в полную силу. Рузвельт «приехал в Тегеран с решимостью… договориться со Сталиным, — сказал Гарри Хопкинс лорду Морану, — и он не позволит ничему помешать этой цели… В конце концов, — сказал Хопкинс, — он всю жизнь управлял людьми, а Сталин в глубине души не мог так уж сильно отличаться от других людей».[1079]
«Я рад вас видеть, — вкрадчиво начал Рузвельт. — Я долгое время пытался добиться этого». Сталин, его коренастая фигура, затянутая в простой китель цвета хаки, протянул руку. Он взял на себя вину за задержку этой встречи и добавил, что «был очень занят военными делами».[1080]
Увидев открывшуюся возможность, Рузвельт поинтересовался ситуацией на восточном фронте. Сталин ответил, что, хотя его войска удерживают инициативу в районе Киева, немцы все ещё могут подвозить подкрепления с запада и контратакуют. Рузвельт ответил, что он, конечно же, приехал в Тегеран, чтобы обсудить англо-американский план по отвлечению тридцати-сорока немецких дивизий с восточного фронта. Сталин кратко ответил, что это было бы «очень ценно». Затем Рузвельт сделал удивительно щедрое предложение о том, чтобы после войны британские и американские торговые суда были переданы Советам. Это тоже, лаконично сказал Сталин, было бы «очень ценно». Разговор ненадолго перешел к азиатскому театру. Сталин заявил, что «китайцы воевали очень плохо». Далее он с презрением говорил о позорном сотрудничестве французов со своими нацистскими хозяевами и о необходимости наказать Францию после войны, в том числе лишить её колоний в Индокитае. Рузвельт сказал, что он «согласен на 100%». После сорока пяти минут разговора, большую часть которого занял неловкий перевод, оба лидера удалились, чтобы присоединиться к Черчиллю и старшим военным планировщикам на первом пленарном заседании конференции.[1081] Рузвельт, мастер обаяния, чувствовал себя разочарованным. «Я не мог установить никакой личной связи со Сталиным», — размышлял он позже. «Он был правильным, жестким, торжественным, не улыбался, в нём не было ничего человеческого, за что можно было бы зацепиться… Я приехал туда, чтобы расположить к себе Сталина. Я чувствовал себя довольно удрученным, потому что мне казалось, что я не добился никаких личных успехов… Мне пришлось пробиваться через эту ледяную поверхность».[1082]
В большом конференц-зале советского посольства, сидя за круглым столом с зелёным байковым покрытием, «большая тройка» открыла первое официальное заседание Тегеранской конференции. Рузвельт и Черчилль начали со вступительных слов. Сталин молча выслушал эти торжественные предварительные речи, а затем просто объявил: «Теперь перейдем к делу».[1083]
Дел было много. В течение четырех дней главы государств и их военные советники обсуждали вопросы, охватывающие весь земной шар и направленные на неопределенное будущее следующих этапов войны и ещё более неопределенные контуры послевоенного мира. Три лидера затронули деликатный вопрос о послевоенных границах Польши. Они затронули взрывоопасную тему о том, что делать с побежденной Германией. Они говорили о войне в Азии. Они набросали предварительное соглашение об организации-преемнице Лиги Наций, не определив при этом её точную структуру. И самое главное — они говорили об «Оверлорде».
Что касается Польши, то Рузвельт согласился с предложением Сталина перенести все польское государство на запад, установив восточную границу Польши на «линии Керзона» времен Первой мировой войны, а западную — на реке Одер. В замечательной беседе один на один со Сталиным Рузвельт говорил откровенно, как один политик с другим. Он объяснил, «что в Соединенных Штатах проживает от шести до семи миллионов американцев польского происхождения, и, как практичный человек, он не хотел бы потерять их голоса». (Здесь Рузвельт предвосхитил своё намерение баллотироваться на четвертый срок в 1944 г.) Поэтому он надеялся, что Сталин поймет, что «в настоящее время он не может публично принять участие в любом подобном соглашении [о пересмотре границ Польши]». В то же время Рузвельт «продолжал говорить, что в Соединенных Штатах есть несколько человек литовского, латышского и эстонского происхождения». Он пошутил, что «когда советские войска вновь займут эти районы, он не намерен вступать в войну с Советским Союзом по этому поводу», но указал Сталину, что ему не помешало бы политическое прикрытие перед американским электоратом. «Для него лично, — умолял президент, — было бы полезно сделать какое-нибудь публичное заявление в отношении… будущих выборов [в Восточной Европе]».[1084] Таким образом, Сталин покинет Тегеран, уверенный в том, что западные союзники не собираются вмешиваться в его намерение сомкнуть руки советской власти над Восточной Европой. Рузвельт признал это ещё до отъезда в Тегеран.
Американскому католическому прелату, архиепископу Нью-Йорка Фрэнсису Спеллману, он признался, что восточная Польша, страны Балтии, Бессарабия и Финляндия уже потеряны для Советов. «Так что лучше отдать их по милости», — сказал он Спеллману. «Что мы можем с этим поделать?» риторически вопрошал Рузвельт польского посла в Вашингтоне: «[Вы] ожидаете, что мы и Великобритания объявим войну Джо Сталину, если они пересекут вашу прежнюю границу? Даже если бы мы захотели, Россия все равно может выставить армию, вдвое превосходящую нашу по численности, и у нас просто не будет права голоса в этом вопросе».[1085]
Хотя Рузвельт не решался публично признать столь неприятные реалии, они были неизбежным следствием военной химии войны. Советская власть будет верховодить на востоке, на всех территориях, захваченных Красной армией. Западные союзники будут доминировать в тех областях, которые им удастся освободить из-под контроля Оси — например, в Италии и в других зонах, куда им позволит проникнуть второй фронт. Сам Сталин говорил югославскому коммунисту Иосифу Тито, что «тот, кто оккупирует территорию, навязывает свою собственную социальную систему. Каждый навязывает свою систему настолько, насколько может дотянуться его армия. Иначе и быть не может». Здесь было мрачное предвестие разделения Европы в полувековой холодной войне.[1086]
Что касается Германии, то Сталин ясно дал понять, что намерен жестко, даже жестоко, расправиться со своими нацистскими врагами. Он с горечью говорил о политической покорности и безропотности немецкого народа. Он вспоминал старую историю о группе из нескольких сотен немецких рабочих, которым не удалось попасть на политический митинг в Лейпциге, потому что они покорно отказались покинуть железнодорожную станцию, на которой не было контролера, чтобы пробить их билеты. Он снова и снова настаивал на том, что Германия должна быть уменьшена до нескольких небольших государств, иначе она восстановится в течение одного поколения и снова ввергнет мир в водоворот. За ужином двадцать девятого числа Сталин предложил «физически ликвидировать» пятьдесят тысяч немецких офицеров. Это заявление вызвало возмущение Черчилля, который сказал: «Я не буду участником хладнокровной расправы… Я скорее буду выведен на улицу и расстрелян, чем так опозорю свою страну». Рузвельт, всегда стремившийся играть роль примирителя, вмешался: «Я хочу предложить компромисс. Не пятьдесят тысяч, а только сорок девять тысяч должны быть расстреляны».[1087] Дискуссия закончилась общим, но неконкретным согласием по поводу послевоенного расчленения Германии, которая, как заметил Рузвельт, «была менее опасна для цивилизации, когда состояла из 107 провинций» до времен Бисмарка.[1088]
