Рузвельт выслушал их с уважением, но отверг советы своих вождей. По последнему пункту президент решительно отказался. В условиях все ещё высокого уровня безработицы он не хотел менять стандартную пятидневную рабочую неделю. Пока продолжалась депрессия, рабочие места были важнее, чем ускоренное производство вооружений, хотя Рузвельт, конечно, понимал, что рост производства вооружений в конечном итоге означает увеличение количества рабочих мест, и немалое. Он также не согласился с рекомендацией перебросить элементы флота в Атлантику. Он согласился с необходимостью призыва в армию, хотя и понизил цель «полной» мобилизации до «постепенной». Самое главное, Рузвельт мужественно подтвердил своё обязательство продолжать оказывать помощь Великобритании.
Учитывая официально заявленную оппозицию со стороны его военных и военноморских начальников, не говоря уже о том, что в этот предвыборный год преобладало противоположное мнение американской общественности, две трети которой считали, что Британия вот-вот пойдёт ко дну, Рузвельт действовал с удивительной смелостью — или с беспричинным безрассудством. Бывший директор NRA Хью Джонсон, ныне откровенный изоляционист, но все ещё фонтанирующий ругательствами, обвинил Рузвельта в том, что он безответственно «играет в кости с судьбой».[749]
Со своей стороны, британцы знали, от чего зависит их судьба. «Степень, в которой США придут к нам на помощь, а не сосредоточатся на обороне собственного полушария, — заметил один из чиновников Министерства иностранных дел, — в высшей степени зависит от нашей способности доказать, что мы энергично ведем войну». Никто не оценил эту логику более остро, чем Черчилль. Выступая 20 июня на секретном заседании Палаты общин, он подробно остановился на позиции Соединенных Штатов и на том, как Великобритания может на неё повлиять. Официальных записей на сайте не велось, но в сохранившихся записях запечатлены его темы: «Героическая борьба Англии — лучший шанс привлечь их к себе… Дань уважения Рузвельту. Это зависит от нашей решительной позиции и от того, как мы будем держаться до тех пор, пока там не будут решены вопросы выборов».
Вскоре Черчилль нашел драматическую возможность продемонстрировать британскую решимость. Элементы французского флота, номинально находившиеся под контролем Виши по условиям франко-германского перемирия, но явно уязвимые для немецкого захвата, стояли на якоре, полностью боеспособные и с французскими экипажами на борту, на военно-морской базе Мерс-эль-Кебир, недалеко от Орана во Французском Алжире. Заранее предупредив Рузвельта, Черчилль приказал оперативной группе Королевского флота направиться к Мерс-эль-Кебиру. Британцы прибыли 3 июля и потребовали от французского командующего либо сдаться, либо списать свои корабли. Когда он отказался сделать и то, и другое, артиллеристы Королевского флота открыли огонь, потопив несколько французских судов и убив 1297 французских моряков. Британские моряки получили мало удовольствия от этого нападения на своих бывших союзников. Но как бы ни были неприятны люди, совершившие его, инцидент в Мерс-эль-Кебире поставил кровавую точку в воинственных заявлениях Черчилля. Мерс-эль-Кебир стал «поворотным пунктом в нашей судьбе», — отмечал позднее Черчилль. «Благодаря ему мир понял, что мы всерьез намерены продолжать войну».[750]
Мерс эль-Кебир безжалостно продемонстрировал способность Британии наносить удары. Вскоре последовало испытание гораздо более важного вопроса — её способности принимать удары. Битва за Британию, предсказанная Черчиллем во время заключения франко-германского перемирия, началась 10 июля 1940 года. Большие немецкие воздушные флотилии, волна за волной бомбардировщиков «Хейнкель» и «Юнкерс», сопровождаемые фалангами истребителей «Мессершмитт», начали бомбить британские прибрежные объекты, готовясь к вторжению через Ла-Манш. «Фюрер приказал мне сокрушить Британию с помощью моих люфтваффе», — заявил своим генералам министр авиации Германии Герман Геринг. «С помощью сильных ударов я планирую поставить этого врага… на колени в ближайшее время».[751] Но этот враг, единственный в своём роде в гитлеровском опыте на сегодняшний день, отказался преклонить колени. Вопреки ожиданиям Королевские ВВС пытались создать над Британскими островами неровный защитный занавес из истребителей «Спитфайр» и «Харрикейн». Благодаря новой технологии радаров, которые заранее предупреждали о немецких бомбардировках, и взлому сверхсекретных немецких кодов «Энигма», которые давали дополнительные сведения о тактике и целях нападающих, британскому истребительному командованию удавалось сдерживать немцев до июля. В августе Геринг переключил своё внимание на аэродромы RAF, а затем на террористические бомбардировки Лондона в сентябре — «Блиц», как вскоре назвали эту фазу битвы лондонцы. Американцы внимательно следили за развитием событий, настраивая свои радиоприемники на смазанный никотином голос Эдварда Р. Марроу, который вел репортаж из дома Би-би-си. «Лондон горит», — начинал Мурроу своим фирменным траурным тоном, и американцы с тревогой ждали неизбежного объявления об окончательном покорении Британии.
Пока бушевала битва за Британию, Черчилль вновь обратился к Рузвельту с просьбой о помощи. 16 июля криптоаналитики «Энигмы», работавшие в академической обстановке в бакингемширской деревушке Блетчли, о бесценной ценности которых говорит кодовое название их сверхсекретного подразделения — «Ультра», передали ему копию директивы гитлеровского фюрера № 16: «Я решил подготовить десантную операцию [под кодовым названием Sealion] против Англии», — инструктировал Гитлер своих генералов. Это перехваченное сообщение подтвердило худшие опасения Черчилля. Теперь «казалось несомненным, — вспоминал он позже, — что этот человек собирается попытаться». Когда вторжение стало неминуемым, Черчилль снова обратился с просьбой предоставить ему эсминцы, о которых он впервые попросил 15 мая. «Господин президент, — писал он Рузвельту 31 июля, — с большим уважением я должен сказать вам, что в многовековой истории мира это дело, которое нужно делать сейчас… Я уверен, что с вашим пониманием морского дела вы не допустите, чтобы этот переломный момент битвы сорвался из-за отсутствия этих эсминцев».[752]
Запрашиваемые эсминцы якобы должны были помочь заслонить Ла-Манш от ожидаемой немецкой амфибии. Но и Рузвельт, и Черчилль понимали, что американские корабли имеют скорее психологическую и политическую ценность, чем военно-морскую. Корабли, о которых шла речь, были четырехфюзеляжными реликвиями времен Первой мировой войны, старыми обшарпанными боевыми повозками, не приспособленными для ведения современной морской войны. Чтобы переоборудовать их для использования в Королевском флоте, потребовались бы месяцы. Если вторжение действительно так неизбежно, как считал Черчилль в июле, они никогда не будут готовы вовремя и в любом случае могут оказаться скорее обузой, чем преимуществом на линии фронта. Но оба лидера также понимали, что моральный дух и восприятие были не менее важны, чем металл и огневая мощь в этот поворотный момент. Доставка эсминцев в Британию укрепила бы британский дух, дала бы Гитлеру понять, что терпение нейтральных американцев истощается, и, что самое важное, помогла бы донести до тех же американцев их роль в борьбе с нацизмом. По этим причинам, по крайней мере, в той же мере, что и по причине своего «понимания морского дела», Рузвельт был полон решимости передать корабли.[753]
ОДНАКО, как хорошо знал Рузвельт, даже президентская решимость не всегда является решающей. Продажей самолетов и поставками оружия в предыдущие недели Рузвельт расширил свои конституционные прерогативы до самых крайних пределов. Он также рисковал собственной политической шеей. Теперь, летом 1940 года, его шея была как никогда на волоске.
