Одно из таких судов, SS St. Louis компании Hamburg-American line, вошло в гавань Гаваны 27 мая с 930 еврейскими беженцами. Кубинское правительство отказало пассажирам в высадке и осталось глухо к доводам о том, что большинство изгнанников не собирались оставаться на Кубе на постоянной основе. Более семисот из них стояли в очереди на получение разрешения на въезд в Соединенные Штаты. Они планировали оставаться на Кубе только до тех пор, пока не истечет срок их квоты на въезд в США, который мог бы наступить скорее раньше, чем позже, если бы закон Сэмюэля Дикштейна был принят.
Американские еврейские филантропы предложили внести залог, гарантирующий транзит в Соединенные Штаты, но кубинское правительство это не заинтересовало. На борту судна два пассажира покончили жизнь самоубийством. Капитан Густав Шредер отремонтировал своё судно и отплыл из Гаваны. Он с половинной скоростью двигался по восточному побережью США, пока участники переговоров умоляли Госдепартамент разрешить беженцам высадиться в одном из американских портов. В течение нескольких дней Шредер курсировал в пределах видимости Майами и других американских городов, сопровождаемый катером береговой охраны с приказом подбирать и возвращать на «Сент-Луис» всех пассажиров, которые выйдут за борт. 6 июня Шредер наконец взял обратный курс на восток, доставив свой обреченный груз обратно в Европу. Ему удалось распределить пассажиров между Британией, Францией, Голландией и Бельгией — кроме Британии, которой суждено было в течение двух лет оказаться под властью Германии и вновь подвергнуть евреев нацистским репрессиям. Яркие огни Майами остались печальным воспоминанием о том, как маняще близко они были к убежищу и спасению.
ПОКАЗАВ СВОЮ НЕСПОСОБНОСТЬ найти решение кризиса с беженцами, западные державы оказались не в состоянии противостоять следующей провокации Гитлера. Ещё весной и летом 1938 года, проглатывая Австрию, Гитлер готовился разгрызть Чехословакию. Слабая реакция демократических стран на его усиливающуюся войну против евреев только усугубила его презрение к своим противникам. Настало время нанести удар. В Чехословакии в 1938 году он намеревался устроить войну, которую описал своим высокопоставленным чиновникам в ноябре 1937 года. «Это моё непреложное решение, — заявил он в директиве от 30 мая 1938 года, — разгромить Чехословакию военными действиями в ближайшем будущем».[691] Предлогом стало предполагаемое желание более чем трех миллионов этнических немцев в Судетской области Чехословакии присоединиться к своим сородичам в Рейхе. Гитлер, высокопарно провозгласив версальский принцип самоопределения, потребовал присоединения Судетской области к Германии.
Западные державы оказались готовы принести Судетскую область в жертву на алтарь умиротворения. Чешский кризис, по словам британца Чемберлена, был «ссорой в далёкой стране между людьми, о которых мы ничего не знаем».[692] В ходе двух встреч с Гитлером на юге Германии в середине сентября 1938 года, первой в Берхтесгадене и второй в Бад-Годесберге, Чемберлен согласился на постепенную, упорядоченную передачу Судетской области под контроль Германии. Но Гитлер встречал каждую уступку новой эскалацией своих требований. Он намеревался получить войну, а не просто Судетскую область. С каждым сентябрьским днём война, которую он хотел, казалась все более неизбежной. Франция призвала полмиллиона резервистов. Британцы начали рыть бомбоубежища в лондонских парках. Тогда, пойдя на последнюю, роковую уступку, Чемберлен согласился принять участие в третьей конференции 29 сентября в Мюнхене, где судьба Чехословакии должна была быть бесславно решена. Франклин Рузвельт отправил Чемберлену телеграмму из двух слов: «Хороший человек». Тем временем американский президент заверил Гитлера: «Правительство Соединенных Штатов не имеет политических интересов в Европе и не возьмет на себя никаких обязательств в ходе нынешних переговоров».[693]
Соглашение, достигнутое в Мюнхене и предусматривающее немедленное включение Судетской области в состав Германии, как гром среди ясного неба, прогремело по всему миру. На улицах Лондона огромные толпы приветствовали заявление Чемберлена о том, что Мюнхенское соглашение означает «мир в наше время». Напротив, на трибуне парламента Уинстон Черчилль назвал Мюнхенское соглашение «полным и безоговорочным поражением… Это только начало расплаты», — предупредил Черчилль. «Это только первый глоток, первое предвкушение горькой чаши, которая будет преподноситься нам год за годом, если… мы снова не восстанем и не встанем на защиту свободы, как в старые времена».[694] В Праге ошеломленные чехи смотрели на карты своего уменьшенного государства, лишённого несколькими росчерками пера богатой Судетской области. Они смотрели на это как беспомощные свидетели своего собственного национального уничтожения. В Берлине Гитлер чувствовал себя обманутым. Он стремился к войне, но вынужден был довольствоваться Судетской областью. В следующий раз его не удастся так легко подкупить.
В Вашингтоне Рузвельт сравнил британских и французских дипломатов, подписавших Мюнхенское соглашение, с Иудой Искариотом. Пока разворачивался чешский кризис, Рузвельт заваливал европейцев частными и публичными призывами к миру, а британскому послу давал туманные заверения об участии Америки в возможной блокаде Германии. Но на самом деле американский президент был бессильным зрителем в Мюнхене, слабым и лишённым ресурсов лидером безоружной, экономически раненной и дипломатически изолированной страны. Он и Америка ничего не значили на весах дипломатии — или даже хуже, чем ничего, если согласиться с мнением Идена и Черчилля о том, что более активное американское присутствие скрепило бы хребты европейских демократий. При всём моральном раздражении Рузвельта по поводу якобы безрассудного поведения Чемберлена, отрезвляющая правда заключалась в том, что, по словам историка Роберта Дивайна, «американская изоляция стала подручной европейского умиротворения».[695]
Тем не менее Мюнхенский кризис стал своего рода поворотным пунктом в американской внешней политике или, по крайней мере, в ощущении Франклином Рузвельтом неотложности роли Америки в мире. «В свете Мюнхена нам пришлось пересмотреть всю нашу программу готовности», — позже вспоминал Рузвельт. Три пункта имели наивысший приоритет. «Во-первых, сделать больший акцент на американской оси Север-Юг; во-вторых, пересмотреть закон о нейтралитете; в-третьих, использовать наше дипломатическое влияние, чтобы помешать агрессорам».[696]
Некоторые из этих целей оказались более легко достижимыми, чем другие. Делегация Соединенных Штатов на Конференции американских государств в декабре 1938 года убедила другие американские республики подписать Лимскую декларацию, обязуясь консультироваться в случае угрозы войны в любом уголке полушария. Декларация стала одним из первых ощутимых дипломатических результатов хваленой политики «доброго соседа» и представляла собой нерешительный шаг к солидарности в полушарии.
Пересмотр Закона о нейтралитете оказался более сложной задачей. В этот момент, после катастрофических выборов 1938 года, Рузвельт имел меньше влияния на Капитолийском холме, чем в конференц-зале в Лиме. Тем не менее, в своём послании «О положении дел в стране» от 4 января 1939 года Рузвельт открыл кампанию за пересмотр закона о нейтралитете. Теперь он взялся за дело, которое так долго откладывал: серьёзно просветить американский народ о надвигающейся международной угрозе. Тонко завуалированно ссылаясь на нацистские преследования евреев, Рузвельт начал своё обращение с предупреждения о том, что «штормы из-за рубежа бросают прямой вызов… религии… В делах людей наступает момент, когда они должны готовиться защищать не только свои дома, но и догматы веры и человечности, на которых основаны их церкви, их правительства и сама цивилизация. Защита религии, демократии и доброй воли между народами — это одна и та же борьба. Чтобы спасти одного, мы должны теперь решиться на спасение всех». «Мир стал маленьким, — сказал Рузвельт, — а оружие нападения таким быстрым, что ни одна нация не может быть в безопасности». Существует «множество методов, не требующих войны, — заявил президент, — которые могут защитить Америку и позволить Соединенным Штатам использовать своё влияние во благо». Первым среди этих методов был пересмотр статутов о нейтралитете. «Мы поняли, что, когда мы намеренно пытаемся законодательно закрепить нейтралитет, наши законы о нейтралитете могут действовать неравномерно и несправедливо — фактически оказывать помощь агрессору и отказывать в ней жертве, — сказал президент. — Мы не должны больше этого допускать».[697] Но не успел он начать уточнять, как именно он предлагает предотвратить это, как движение за пересмотр нейтралитета было сорвано.
