Вскоре после аншлюса Австрии Рузвельт расширил границы президентских полномочий, приказав объединить немецкие и австрийские квоты и ускорить рассмотрение заявлений на получение еврейских виз — меры, которые позволили примерно пятидесяти тысячам евреев вырваться из рук нацистов в течение следующих двух лет. Он не питал иллюзий относительно политических рисков. «Узколобые изоляционисты», — признался он брату губернатора Лемана, — «могут использовать этот наш шаг в чисто партийных целях». В то же время президент призвал провести международную конференцию для обсуждения надвигающегося кризиса с беженцами, осторожно отметив в своём приглашении, что «ни одна страна не должна принимать большее число эмигрантов, чем разрешено её действующим законодательством». Леман отправил Рузвельту единственное слово: «Великолепно!». Рузвельт ответил: «Я только хотел бы сделать больше». В итоге его инициатива оказалась ничтожно мала.[686]
Конференция беженцев собралась во французском курортном городке Эвианле-Бен на берегу Женевского озера 6 июля 1938 года. Ещё до того, как делегаты собрались, перспективы полезных действий казались туманными. Швейцария, опасаясь провоцировать своего могущественного немецкого соседа, попросила не выступать в качестве принимающей страны. Великобритания согласилась принять участие в конференции только при условии, что Палестина, историческая родина евреев и давний объект сионистской агитации, не будет обсуждаться. Делегаты из нескольких латиноамериканских государств, которые многие рассматривали как возможные места для переселения евреев, прямо отвергли все подобные идеи. «Предложения, которые могут поставить под угрозу прочную основу нашей ибероамериканской личности [и] нашей католической традиции, — заявила одна из перуанских газет, — не найдут поддержки в Латинской Америке». Шеф нацистской пропаганды Йозеф Геббельс заявил: «Если есть страна, которая считает, что у неё недостаточно евреев, я с радостью передам ей всех наших евреев». Гитлер объявил, что «готов предоставить всех этих преступников в распоряжение этих стран, все, что меня волнует, даже на роскошных кораблях». Конференция закончилась с хныканьем. Единственным её ощутимым результатом стало создание Межправительственного комитета по политическим беженцам (МКПБ). Расположенный в Лондоне и возглавляемый американцем, соотечественником Рузвельта Джорджем Рубли, МПК провел следующие несколько месяцев, ведя витиеватые переговоры с нацистами о выкупе немецких евреев за столь необходимую иностранную валюту.[687]
Проблема, куда переселить евреев Германии, оказалась непреодолимым препятствием. Одна нацистская газета заявила: «Мы открыто заявляем, что нам не нужны евреи, в то время как демократические страны продолжают утверждать, что готовы их принять, а потом оставляют гостей на морозе! Разве мы, дикари, не лучше людей, в конце концов?» Газета «Ричмонд (Вирджиния) Ньюс Лидер» одиноким голосом критиковала администрацию Рузвельта за то, что она «довольствуется дружескими жестами и добрыми словами… Некоторым из нас, — заключала газета, — немного стыдно за нашу страну». Однако опрос, проведенный Fortune в 1938 году, показал, что менее 5% американцев готовы повысить иммиграционные квоты для приёма беженцев. Более двух третей согласились с тем, что «при нынешних условиях мы должны стараться не пускать их». Депрессия способствовала укреплению изоляционизма духа, своего рода морального оцепенения, которое сковывало американский гуманизм так же жестко, как политический изоляционизм сковывал американскую дипломатию.[688] Новая вспышка нацистской жестокости вскоре показала трагическую бесполезность Эвиана. 7 ноября 1938 года семнадцатилетний беженец из Германии застрелил немецкого дипломата в Париже. Репрессии последовали незамедлительно. Гитлеровское правительство организовало погром, который разразился по всей Германии в ночь с 9 на 10 ноября. Нацистские головорезы грабили еврейские дома, жгли синагоги, громили еврейские магазины, убивали десятки евреев и арестовали около двадцати тысяч еврейских «преступников». Эта официально санкционированная оргия грабежей, поджогов и убийств, получившая название «Хрустальная ночь» из-за осколков стекла, усыпавших улицы Германии утром 10 ноября, ещё не успела осушить флаконы нацистского гнева. Два дня спустя немецкое правительство с безумной жестокостью объявило, что материальный ущерб, нанесенный во время «Хрустальной ночи», будет возмещен путем взимания с евреев огромного «искупительного штрафа». В то же время оно распорядилось закрыть все еврейские торговые заведения. Несколько недель спустя правительство объявило о конфискации всего еврейского имущества.
Эти варварства возмутили многих американцев. Протестующие угрожали взорвать немецкое консульство в Нью-Йорке, на что мэр города Фиорелло Ла Гуардиа ответил назначением на охрану полностью еврейского полицейского подразделения. Герберт Гувер, Эл Смит, Альф Лэндон, Гарольд Икес и другие видные деятели выступили по радио с осуждением ночного ужаса Германии. Немецкий посол в Вашингтоне сообщил в Берлин, что «Хрустальная ночь» вызвала ураган осуждения в американской прессе, которая «без исключения негодует против Германии… От нас начинают отворачиваться даже те респектабельные патриотические круги, которые были дотоле… антисемитскими по своему мировоззрению».
Рузвельт предпринял все возможные меры. Он отозвал американского посла Хью Вильсона из Берлина для «консультаций», но Вильсон так и не вернулся на свой пост. (Немцы в ответ отозвали своего посла из Вашингтона.) Вновь расширив границы президентских полномочий, Рузвельт своим указом продлил визы примерно пятнадцати тысячам немецких и австрийских граждан, уже проживавших в США, в том числе великому физику-эмигранту Альберту Эйнштейну. Выступая перед репортерами через пять дней после Хрустальной ночи, президент остроумно заявил, что ему «с трудом верится, что такое может происходить в цивилизации двадцатого века». Однако привычные политические ограничения удержали Рузвельта от более решительных мер. «Не могли бы вы порекомендовать ослабить наши иммиграционные ограничения, чтобы еврейские беженцы могли быть приняты в этой стране?» — спросил один из репортеров. «Это не рассматривается», — ответил Рузвельт. «У нас есть система квот».[689]
Хрустальная ночь стала причиной нескольких попыток изменить систему квот. Конгрессмен Сэмюэл Дикштейн выступил автором закона, который «закладывал» будущие квоты, ускоряя еврейскую иммиграцию за счет того, что беженцы 1938 и 1939 годов могли предвосхитить квоты на 1940 и 1941 годы. Сенатор от Нью-Йорка Роберт Вагнер и представитель Эдит Нурс Роджерс от Массачусетса представили законопроект, разрешающий въезд двадцати тысячам немецких детей в возрасте до четырнадцати лет вне рамок квоты. Эммануил Целлер пытался добиться освобождения от ограничений квоты для расовых или религиозных беженцев. Все эти предложения оказались тщетными. В январе 1939 года две трети опрошенных заявили, что выступают против законопроекта Вагнера-Роджерса о приёме малолетних детей. (Когда в вопрос было внесено уточнение о приёме еврейских детей, число противников несколько снизилось — до 61%). В середине 1939 года опрос Fortune спросил: «Если бы вы были членом Конгресса, проголосовали бы вы „за“ или „против“ по законопроекту, открывающему двери… для большего числа европейских беженцев?». Восемьдесят пять процентов протестантов, 84 процента католиков и поразительные 25,8 процента евреев ответили «нет». Американцы могут протянуть свои сердца к жертвам Гитлера, но не руки.[690]
События середины 1939 года наглядно продемонстрировали потенциально смертоносные последствия системы квот. В то время как евреи Европы устремились к стремительно закрывающимся выходам из гитлеровского рейха, развился циничный бизнес по продаже виз, особенно ухватистыми латиноамериканскими чиновниками при попустительстве гестапо. Сотни отчаявшихся беженцев с визами сомнительной легальности набивались на корабли в поисках убежища в Новом Свете. Многие страны назначения просто отказывались выполнять визы. Мексика, Парагвай, Аргентина и Коста-Рика отказали во въезде прибывшим евреям по документам, проданным коррумпированными чиновниками в их европейских консульствах.
