Марринер Экклз, начальник Карри и ярый поборник расходов, позже описал судьбу этого аккуратного силлогистического анализа. На встрече в Белом доме 8 ноября 1937 года, вспоминал он, «основу дискуссии составил знаменитый ныне меморандум, подготовленный Изадором Лубиным, Леоном Хендерсоном и Лаухлином Карри, в котором говорилось о том, как сокращение государственных расходов способствовало возникновению рецессии. Было видно, что Рузвельт был впечатлен представленными ему аргументами». На последующей встрече во второй половине дня 10 ноября Рузвельт снова согласился с тем, что необходимо «возобновить государственные расходы, а не ограничивать их».

Но затем, к изумлению Экклза, вечером того же 10 ноября министр финансов Моргентау с явного благословения Рузвельта выступил перед аудиторией лидеров бизнеса в Нью-Йорке и пообещал сбалансированный бюджет — заявление, вызвавшее смех у некоторых его аудиторов. Но Экклза беспокоило не недоверие бизнесменов к обещанию сбалансированного бюджета. Дело было в том, что президент в один и тот же день «согласился на две противоречивые политики»: днём — на дефицит, а вечером — на сбалансированный бюджет. Эта хитрость привела Экклза к, по его признанию, «неблагородному» выводу. «Противоречия между дневной и вечерней позициями заставили меня задуматься, — вспоминал Экклз, — был ли „Новый курс“ всего лишь политическим лозунгом или Рузвельт действительно знал, что такое „Новый курс“».[610]

Чем был «Новый курс» — этот вопрос звучал на протяжении многих лет и ни разу не звучал так остро, как во время кризиса 1937–38 годов. И все же, к неустанному ужасу Экклза, Рузвельт с леденящей душу медлительностью продвигался к разрешению противоречий, обусловивших политику его администрации. В своём послании к специальной сессии Конгресса, созванной 15 ноября, президент почти не упомянул о рецессии. Ещё почти пять месяцев в администрации продолжались дебаты, в которых бюджетники противостояли транжирам, примирители бизнеса и строители доверия — регуляторам и разрушителям доверия. По словам историка Алана Бринкли, это была «напряженная идеологическая борьба — борьба между различными концепциями экономики, между различными взглядами на государство и между различными… политическими традициями… Это была борьба за определение души „Нового курса“».[611]

По иронии судьбы, победа в борьбе за душу «Нового курса» в конечном итоге не будет стоить многого, поскольку «Новый курс», истекающий кровью после судебной битвы и прикрытый новыми воинствующими консерваторами, уже готов был расстаться с призраком. Сама эта перспектива, усугубленная затянувшимся параличом администрации Рузвельта, когда 1937 год перешел в 1938-й, вызывала тревогу далеко за пределами Соединенных Штатов.

В широко разрекламированном открытом письме Рузвельту в 1933 году британский экономист Джон Мейнард Кейнс восхвалял американского президента как «попечителя тех в каждой стране, кто стремится исправить пороки нашего состояния путем разумного эксперимента в рамках существующей социальной системы. Если вы потерпите неудачу, рациональные перемены будут серьёзно подорваны во всём мире, и ортодоксы и революция останутся наедине».[612] Теперь, четыре года спустя, когда американская экономика сползала к краю катастрофы, потенциально ещё большей, чем в 1929 году, Кейнс снова написал президенту, на этот раз в частном порядке. «Я в ужасе, — признался он, — чтобы прогрессивные идеи во всех демократических странах не пострадали, потому что вы слишком легкомысленно отнеслись к риску для их престижа, который может возникнуть в результате неудачи, измеряемой в терминах немедленного процветания». Он высоко оценил реформы Рузвельта, упомянув сельскохозяйственную политику «Нового курса», Комиссию по ценным бумагам и биржам, поощрение коллективных переговоров и законопроект о заработной плате и рабочем времени. Но без восстановления экономики, опасался Кейнс, все эти и другие достижения будут утрачены.

Кейнс настаивал на том, что президент должен определить соотношение частных и государственных средств, которые могут быть мобилизованы для стимулирования экономики. Новые инвестиции в жилищное строительство, коммунальное хозяйство и железные дороги создадут рабочие места, принесут доход и восстановят жизнеспособность экономики за счет увеличения совокупного спроса. Но откуда должны были взяться деньги на эти новые инвестиции? Кейнс не скрывал своих предпочтений: «Инвестиции в промышленность должны все больше осуществляться под руководством государства». Он выступал за государственную собственность на коммунальные услуги, национализацию железных дорог и прямые субсидии на строительство «домов для рабочего класса», как в Великобритании. Жилье, прежде всего, по мнению Кейнса, «несомненно, является лучшим подспорьем для восстановления экономики» из-за большого и географически разбросанного потенциального спроса. «Я бы посоветовал положить большую часть ваших яиц в эту корзину», — призывал Кейнс. Но в случае с железными дорогами и коммунальными предприятиями, а следовательно, и другими отраслями, Кейнс признал, что в Америке «общественное мнение ещё не созрело» для государственной собственности. Поэтому, — резко спросил он, — «какой смысл гонять коммунальщиков по кругу каждую вторую неделю?». Бизнесмены, — заключил Кейнс, — «имеют иной набор заблуждений, чем политики, и поэтому нуждаются в ином обращении… Ошибочно думать, что они более аморальны, чем политики. Если вы заставите их быть угрюмыми, упрямыми, напуганными… то бремя нации не будет доставлено на рынок; и в конце концов общественное мнение изменит их точку зрения».[613]

Это был суровый материал, произнесенный с ноткой профессорского высокомерия, что не могло очаровать Франклина Рузвельта. Но это был и полезный материал, даже здравый, несмотря на убежденность Рузвельта в том, что Кейнс мало на что годен, кроме заумных, абстрактных теоретизирований. Советы британского экономиста четко указывали на двуединую политику: успокоить бизнес и тем самым оживить частные инвестиции, а тем временем «подкачать насос» значительными государственными расходами, особенно в сфере жилищного строительства. Такое сочетание государственного стимулирования потребления и возобновления частного капиталообразования представлялось разумной формулой для обеспечения долговременного и самоподдерживающегося восстановления экономики. Её логика со временем стала бы операционной основой «кейнсианской экономики». Концептуально эта формула не была сложной для понимания. Действительно, многие американские политики, такие как Экклз и даже, в некоторой степени, Герберт Гувер, уловили суть этих идей задолго до того, как Кейнс знаменито изложил их на бумаге. Если переиначить печально известную сентенцию Кейнса о том, что практические люди — всего лишь невольные рабы какого-нибудь почившего экономиста, то можно сказать, что многие экономисты в конечном счете просто надели мантию академической теории на практические веления инстинкта и необходимости. Несомненно, то, что мир в конце концов узнал под названием «кейнсианство», выросло из путаницы обстоятельств, политики и адаптации в той же степени, что и на страницах учебников. Так что же, в конце концов, сделал Рузвельт, который, как предполагается, был внимательным учеником обстоятельств, мастером политики и гением адаптации?

Ответ заключается в том, что он делал понемногу всего и много плохого. В апреле 1938 года он поддался на уговоры транжир и запросил экстренные ассигнования в размере около 3 миллиардов долларов. Многие историки назвали это решение первым дефицитом, сознательно созданным для стимулирования экономики. Но в экономике со 100 миллиардами долларов и более чем десятью миллионами безработных 3 миллиарда долларов были весьма скромной суммой, не намного большей, чем большинство предыдущих дефицитов «Нового курса», значительно меньшей, чем непреднамеренный дефицит 1936 года, и далеко не такой, как тот экономический толчок, который Кейнс считал необходимым для преодоления депрессии раз и навсегда. Более того, Рузвельт выбрал практически тот же момент, чтобы возобновить своё возмущение деловым климатом, создав так называемый Временный национальный экономический комитет (TNEC, с Леоном Хендерсоном в качестве исполнительного секретаря), которому было поручено провести, на фоне яркой огласки, совместное расследование «монополий», проводимое Конгрессом и исполнительной властью. Для пущей убедительности он назначил Турмана Арнольда главой Антитрестовского отдела Министерства юстиции. Арнольд расширил штат отдела с нескольких десятков юристов до почти трехсот. Они подали целый шквал антимонопольных исков, призванных не столько искоренить монополию, как позже объяснял Арнольд, сколько напомнить бизнесменам, как это сделал Теодор Рузвельт в начале века, что не они, а правительство обладает высшей властью. Что касается TNEC, то, по мнению Time, после трех лет расследования «можно было бы ожидать потрясающей критики. Вместо этого комитет установил на место ржавую пушку ВВ [и] пострелял по экономическим проблемам страны».[614]