Сначала — корону. Он поставил её на стол, как святыню.
Потом — меха. Они упали на кресло, тяжёлые, как бремя, которое больше не нужно нести.
Затем — платье. Ткань зашуршала, опускаясь по её телу, оставляя кожу открытой для воздуха и для него.
Он не спешил. Каждое движение — как прикосновение к алтарю. Он целовал её плечи, спину, пальцы — не требуя, а отдавая. В его губах не было власти — только нежность, от которой срываются слёзы.
Она обняла его за шею, и он взял её на руки вновь — уже не как уставшую воительницу, а как женщину, которую он любил, любит и будет любить, даже если весь мир снова обрушится.
Они легли в постель, и всё остальное стало тише.
Их дыхание слилось. Вдох — и выдох. Его губы нашли её шею, её ладони — его спину. Он шептал ей, не разобрать слов, только мягкий шорох дыхания. Она отвечала стоном, когда он коснулся губами её груди, её живота, её бедер.
Это было долго, ласково, вкусно, как ваниль и мёд, и каждый их поцелуй был мостиком между разорванными частями их душ. Они смеялись сквозь слёзы, целовались до боли в губах, держались друг за друга, как за берег.
Он вёл её медленно, будто проводил обратно в тело.
Она таяла под ним, как ледяная вода на рассвете.
Их стоны были не громкими — искренними, как молитва, как первая весна после смерти.
Когда всё кончилось, они не спешили говорить. Он просто держал её в объятиях. Её щека на его груди. Его пальцы в её волосах. За окном бушевал февральский снег — но внутри было тепло.
Она была дома.
Он — рядом.
Они — живы.
Глава 51
Звери и кости
Проснувшись среди тишины, Альфред понял: что-то изменилось.
Он лежал рядом с ней, её голова покоилась на его плече, дыхание касалось ключицы, пальцы — его груди. Всё было правильно. Но его зверь — не спал.
Ягуар внутри него дышал тяжело. Тревожно. Слишком чутко.
Он не был напуган — скорее… взволнован.
Сначала Альфред не понял. Потом — понял.
Она была не одна.
Пума — знакомая. Родная. Теплая. Он чувствовал её всегда, как солнечный след на снегу. Но теперь… в ней была ещё одна. Другая.
Что-то тёмное, текучее, ночное.
Пантера.
Он не мог понять — была ли она новой? Или он уже когда-то знал её, забыл и вот снова встретил?
Но сердце его зверя дрогнуло, будто навстречу вышла старая, молчаливая тень из другого времени.
Он перевёл взгляд на Джессику. Она ещё спала. Но веки подрагивали — она говорила с кем-то, даже во сне.
И Альфред почувствовал — пантера смотрела на него через неё.
Не враг. Не подруга. Просто — страж. Молчаливая, глубокая, чёрная, как сама ночь, когда не видно даже света окон.
---
На кухне было по-домашнему тепло. Потрескивал камин, пахло грушевым вареньем и жареными тостами. Китти тихо шуршала где-то за дверью, оставив их вдвоём — как в те самые дни перед балом.
Они сидели друг напротив друга — как тогда.
Только теперь — ближе. Глубже. Настоящими.
Альфред подавал ей чай, кусок тоста, потянулся за мёдом.
— Ешь, Джессика, — сказал он мягко, с ноткой тревоги, — ты за эти месяцы стала легче воздуха.
Она улыбнулась.
— Сначала кормишь ягуара — теперь заботишься обо мне. Надеюсь, мы оба останемся довольны.
Он тоже за тебя переживал, — пробормотал Альфред и коснулся её ладони. — Хотя ты и не заметила, как он чуть не погиб, пока тебя не было.
Они оба замолчали, всматриваясь в чашки.
А потом — она начала говорить.
---
Сначала медленно. Будто вспоминая.
— Я была... в промежутке. Между мирами. Тёмном, белом, мёртвом. Не пустом, но и не живом. Сначала я была одна. Потом пришла Пума. Она злилась, что я ушла, не позвав. Потом я нашла Пантеру. Или… она меня. Не знаю. Она была в Саре Агате. Или Сара была в ней.
Она замолчала. Пила чай. Потом продолжила.
— Сара Агата встретила меня, как будто ждала. В том доме, который стоял посреди зимнего леса. Он был весь из инея и стекла. Она показала мне... как ушла моя мать. Как звали её настоящим именем. Показала, что Селестин не просто погиб — его растянуло тьмой. И он хотел забрать меня с собой, но Пантера встала между нами.
— Пантера… защищала? — осторожно спросил Альфред.
— Нет. Не совсем. Она смотрела, что я выберу. Она не просила. Она ждала. Я выбрала жить.
Он кивнул. Молчал. Просто держал её ладонь, ощущая, как её звери шевелятся рядом, не мешая ему, но и не сливаясь.
— А потом… я нашла кости.
Она встала. Пошла к своей сумке.
Открыла потайной карман.
Вернулась и высыпала на ладонь три игральные кости.
Их грани блестели в свете лампы. Они были неровные, будто тёсаные вручную, и на каждой — не точки, а символы, древние, резаные, будто когтями.
— Отец оставил их в ячейке аэропорта. Никто не знает. Ни ты, ни дед. Никто. Только я. Я нашла их после... после его смерти. Он успел. Он знал, что за мной придут.
— Ты думаешь, это артефакт? — хрипло спросил Альфред.
Она покачала головой.
— Думаю, это нечто большее. Они не из мира живых. Они могут переносить. Не только тело, но… время. Чувства. Жизни. Иногда — чужие. Иногда — свои. Я не знаю, как они работают. Но когда в последний раз я была в ловушке, они вытащили меня. Они — помнят путь.
Она сжала кулак, закрыв кости.
Альфред посмотрел на неё.
— Ты изменилась.
— Ты тоже, — ответила она. — Мы оба были на краю.
Он наклонился вперёд и поцеловал её пальцы. Кулак с костями. Свою собственную панику. Свою Джессику.
Пума внутри неё молчала.
Пантера наблюдала.
Ягуар — прижимался ближе.
Они все — возвращались.
…Они оба молчали.
В их молчании не было неловкости — только насыщенность, как после долгой зимы, как после слов, которые сказаны правильно и вовремя.
На кухне ещё долго пахло мёдом и чаем.
А на ладони Джессики — в сжатом кулаке — оставались кости, греющие кожу, как что-то живое.
В углу кухни, у окна, в тени — сидел Дерек. Он не вмешивался. Лишь слушал, как внучка рассказывает, как Альфред смотрит на неё, как звери невидимо гуляют между ними. Он был третий в их круге, не мешающий, но несущий память рода.
Он пил свой виски маленькими глотками, не комментируя ни Пантеру, ни Сару Агату, ни даже кости, хотя глаза его сверкнули, когда она высыпала их на ладонь.
Когда всё было сказано, и между молодыми повисла тишина — тёплая, как послевкусие чего-то важного, — он встал.
— Я пойду. Вам нужно побыть вдвоём, — сказал он, подходя к Джессике. Кивнул, мягко коснулся её плеча. — Ты хорошо справилась, детка. Очень хорошо.
Он взглянул на Альфреда — взгляд короткий, но в нём было всё: уважение, признание, принятие.
Молча вышел из кухни.
---
Позже, когда дом стих, и даже тени устроились по местам, Дерек Нортон сидел в своём старом кресле у окна.
Он налил себе ещё немного виски.
Снежинки падали за стеклом, крутились в свете фонаря.
Мягкие, как шепот тех, кто был до него. Как напоминание, что время идёт, но кровь — остаётся.
Он сделал глоток.
Поднялся. Вышел на веранду, не кутаясь.
Снег ложился на плечи. На виски. На седину.
Он долго смотрел в ночь, слушая, как в доме живут трое:
мужчина, женщина и звери,
любовь, память и долг,
и тишина, в которой всё стало на свои места.
И, глядя в белую даль, он тихо сказал:
— Ну что ж. Конец — достойный рода...
Эпилог
Когда кости ещё не сказали последнего слова
В поместье снова пахло соснами и корицей.
Зима обнимала дом, не пугая, а завернув в себя, как пледом. Всё будто замерло на выдохе.
В камине потрескивали дрова. Кошка лежала у печки, свернувшись клубком. Где-то в кладовой вяло поскрипывали мыши, которых никто уже не гонял.
Альфред спал.
Ягуар внутри него тоже спал. Впервые — без тревоги.
