Остаётся только правда.

Очищающая, как соль.

Острая, как любовь.

Буря начинается с шёпота....

Сад наливался августом.

Листья начали тяжело дышать, переливаясь под солнцем, а яблоки висели в ветвях, будто лопнувшие звёзды. Воздух был пряным от трав, настоянных на полуденном тепле. Иногда казалось, что всё вокруг хочет затаиться: скоро гроза.

Джессика стояла у окна, глядя на старую яблоню, ту самую, под которой когда-то сидел её отец, курил трубку и смотрел, как она играет с котёнком. Сейчас котёнок вырос, гонял по саду бабочек и пытался охотиться на пчёл. Кошка, старая и строгая, лишь покачивала хвостом с веранды, наблюдая за всеми с царственной ленцой.

— Он ждёт тебя, — проговорил Альфред, касаясь её плеча.

— Я знаю, — тихо.

— Он дал нам время. Теперь его очередь.

Комната деда пахла кожаными переплётами, пылью и табаком. Он сидел в кресле, глядя в раскрытое окно, и не удивился, когда она вошла.

Только сказал:

— Я уже начал думать, что ты меня избегала.

— Я просто… — она опустила глаза. — Мне нужно было прийти в себя.

— И ты пришла?

— Не совсем.

Он улыбнулся. Мягко, с грустью.

— Я так и думал. Садись, Джессика.

Она присела напротив. Дед изучал её — не как старейшина, как родной человек. В его взгляде было беспокойство. И любовь. Та самая, которая не задаёт лишних вопросов, но всегда чувствует правду под кожей.

— Париж… дал тебе ответы? — осторожно.

— Не все.

— А как ты оказалась здесь?

Она замолчала. Ком подступил к горлу. Так хотелось выложить всё: про монету, про кости, про боль. Но это была не её история. Её отец оставил ей эту тайну — и она не имела права её нарушить.

— Это… сложно.

— Мм, — дед откинулся в кресле. — Знаешь, твой отец тоже проделывал… подобные штуки. Мы не говорили об этом. Никогда. Но я знал.

Он встал, подошёл к ней и обнял, с большой нежности и любовью, будто она была сделана из хрусталя...

— Спасибо, дед.

Он накрыл её руку своей.

— Только пообещай, что в следующий раз… будешь осторожнее.

После обеда она отправилась на кухню. Китти уже доставала из кладовки корицу, разминала тесто и ворчала, что яблоки «слишком сочные в этом году, значит, будет дождь».

Джессика смеялась. Резала яблоки, перемешивала с сахаром, начиняла тесто. Впервые за долгое время — жила.

Когда они поставили штрудель в духовку, на небе потемнело.

За чаем собрались все: дед, Альфред, Китти, даже котёнок прыгал под столом. Было тепло, пряно, как в детстве. Джессика ела медленно, запивая сладким чаем, и слушала, как Альфред рассказывал смешную историю про свою первую попытку испечь торт.

Внезапно — треск. Мгновение, и дом погрузился в темноту. Свет исчез, электричество вырубилось, за окнами хлынул дождь стеной.

— Придёт буря, — прошептала Китти, — сильная.

Джессика поднялась, пошла за свечами.

В спальне было пусто.

Но… что-то было не так.

Ощущение. Будто в комнате кто-то стоял секунду назад. И снова — еле слышный звон. Монета. Но она лежала в потайной шкатулке. Или… нет?

Её рот открылся для крика, но рука легла на плечо — резкая, тяжёлая.

— Тсс… — Вудс.

Он был промокший, тяжело дышал.

В другой руке — бусы с монетой.

— Прости, красотка, но ты должна пройти это. Ты ведь хочешь выжить?

Он стиснул её запястье, накинул бусы ей на шею.

Монета коснулась кожи.

Джессика хотела сопротивляться — но не успела. Пространство дрогнуло. Потемнело. Комната — исчезла.

В последнюю секунду она услышала, как кто-то кричит её имя. Голос Альфреда, прорезающий бурю.

Она исчезла, растворившись в воздухе. Тень от её тела ещё дрожала в тусклом свете молнии, а потом — ничего.

В ту же секунду Альфред влетел в спальню. Дверь распахнулась с грохотом, словно от удара ветра.

— Джессика! — рык, не крик.

Он обернулся. Сердце сжалось в груди, вцепилось когтями в кости. Комната была пуста. Шкатулка с монетой — открыта. На полу — её свитер, сорванный в спешке. И… запах.

Он остановился. Вдохнул. Медленно. Смертельно.

Чужой запах.

Пот. Жир. Мужской страх, подмешанный к одеколону.

И... гиена.

Ягуар внутри зарычал. Волна огня поднялась в груди, разорвала кости изнутри. Его руки сжались, ногти вонзились в ладони. Лицо исказилось. Губы обнажили зубы.

Он видел это.

Вудс.

Но уже не человек. Его лицо — оскал гиены, вытянутые зубы, мерзкая ухмылка, воняющая предательством. Он увидел, как тот схватил её. Услышал звон монеты.

Ублюдок.

Он зарычал так, что стены задрожали.

— Я разорву тебя. — Голос, чужой, звериный. — Найду. Где бы ты ни прятался. Разорву тебе глотку. Медленно.

Он перевернул стол. Разбил зеркало. Рвал шкафы. Его зверь метался по комнате, не в силах смириться с бессилием.

Он знал: сейчас он не может за ней пойти.

Это её испытание.

Но его кровь — требовала мести.

На стене остался след когтей. Глубокий. Почти до дерева.

Он опустился на колени, сжимая свитер Джессики, прижимая его к лицу.

Ягуар отступил внутрь, но дрожал.

Ждал.

Рвался.

Готовился.

— Живи, — прошептал он. — Только живи. Я всё остальное сделаю сам.

А где-то — в другом времени, в другой реальности — Джессика открывала глаза на четвёртом испытании.

---

Там, где мрут хищники...

Он не должен был прикасаться к ней.

Но Вудс всё же коснулся — накинул ожерелье, где среди бусин сверкала четвёртая монета, и замкнул застёжку у Джессики на шее. Его пальцы были холодными, взгляд — настороженно-горящим, как у зверя перед смертельным прыжком. И в тот же миг время… сорвалось с цепи.

Пространство хрустнуло, как лёд под сапогом. Свет исчез. В уши ударила тишина — злая, древняя. Монета на её груди вспыхнула, и всё взорвалось.

---

Они рухнули в нечто между мирами. Джессика ощутила, как воздух стал вязким, будто медленно умирал. Когда падение закончилось, они оказались в чём-то живом, давящем, тёмном.

Перед ними распластался лабиринт, но не обычный. Его стены были сделаны из гнили, зеркальных осколков, детских рисунков, почерневших от времени, и из мяса. Пол — мягкий, чавкающий. Потолка не было, только клубящаяся мгла. Мир дышал… и стонал.

— Где мы?.. — прошептал Вудс, но его голос тут же был поглощён.

Он узнал это место. Узнал по запаху. По искаженному свету. По давлению. По воспоминаниям, которые не хотел вспоминать.

— Это не моё, — сказала Джессика, оглядываясь. — Это твоё. Твоя тьма впустила нас.

— Нет… — он попятился, и впервые на его лице появилась не злоба, а паника. — Нет, чёрт… только не это…

Он побежал.

---

Она не двигалась. Пума внутри неё была неподвижна, но напряжена, как натянутая струна.

— Он запустил испытание, — сказала она. — Но это не твоё. Он не знал, что выбрал смерть.

В лабиринте начали шевелиться стены. Из них вылезали лица. Размытые, крикливые, мёртвые. Они рыдали, шептали, тянулись за ним. Джессика шла медленно, как наблюдатель, ощущая гул пространства. Она слышала, как бьётся сердце Вудса — как сердце животного, окружённого стаей.

---

Он мчался. Хрипел. Рвал ногтями стены. Они менялись — показывали детство: грязный двор, крики, ремень в руке мужчины, дверь, захлопывающаяся перед маленьким мальчиком.

Женщина с опухшим глазом и разбитой губой. Плач.

И он, маленький, смотрящий и не делающий ничего.

— Ты обещал… — шептали голоса.

— Ты не спас…

— Ты убегал…

— Заткнитесь!! — закричал Вудс. — Это не я! Я был ребёнком! Меня никто не защищал!!

---

Он врезался в зеркало. Оно треснуло — и кровь из его лба забрызгала отражение. В этот момент оно ожило.

Из трещины вылезла Гиена.

Худая. Кособокая. С гниющей шерстью и пустым глазом. На её лапах — ржавые цепи, в теле — дрожь. Она завыла. Звук был… не звериным. Человеческим. Сломанным.