Они были медленными, как утро за окном. Тёплыми. Настоящими. Без брачных ритуалов, без имён, без клятв чужих — только двое.

И весь остальной мир вдруг стал неважен.

---

После — она лежала рядом, прижимаясь щекой к его груди, слушая, как уходит напряжение.

Он гладил её по волосам молча.

— Утро пришло, — шепнула она.

— И ты всё ещё здесь, — ответил он, целуя её в макушку. — Значит, всё правильно.

Они не пошли в гостиную. Не стали делать вид, будто утро обычное, а ночь не оставила в сердцах царапин.

Прямо из спальни, босиком и в тишине, они направились на кухню — туда, где в доме всегда было тепло.

Пахло жареными яблоками, корицей и чем-то терпко-ванильным. Сквозь слегка приоткрытое окно тянуло свежим лесом — и сладким дымком.

За плитой, как всегда, колдовала Китти — экономка с руками, пахнущими мёдом, и характером, как у тёти, которая и накормит, и отругает, и расцелует через силу.

На ней был старый фартук с вышивкой по краю и розовым пятном клубничного варенья, застывшим на груди. Она услышала шаги, обернулась — и прищурилась.

— Ну надо же. Сами пришли. Без приглашения. — Она подняла лопатку в сторону. — Значит, мир в доме? Или хотя бы перемирие?

— Почти, — пробормотал Альфред, сдержанно улыбаясь.

Джессика слегка покраснела и села за деревянный стол у окна. Его поверхность была в мелких царапинах, пропитана кофе и временем.

Здесь всё было настоящим. Простым. Без золота, фамилий и проклятий.

Китти повернулась к сковороде, ловко перевернула панкейки — те подрумянились ровно по краям.

— А котёнок где? — не оборачиваясь, спросила она. — Он ведь вчера тут прыгал, на салфетке заснул. Я хотела ему мисочкумолока налить…

Джессика замерла, на секунду пряча взгляд.

— Он… ушёл.

— Сам? — Китти слегка нахмурилась. — Странно. Обычно зверь, если на тебя запал, так сразу не покидает. Особенно если ты его покормила.

— Он был… особенный, — мягко сказала Джессика. — Наверное, пришёл на время.

Китти обернулась, внимательно посмотрела на девушку, будто почувствовала, что за словами — больше, чем они готовы сказать. Потом кивнула, как женщина, повидавшая немало.

— Значит, уйдёт — когда надо. Или когда уже сделал своё.

Она положила по две пышные лепёшки каждому, добавила ложку топлёного масла, мёд, немного вишнёвого варенья.

— Ешьте. Мир не спасёшь на голодный желудок.

Альфред сел рядом, и на мгновение их колени соприкоснулись. Он не смотрел на Джессику напрямую — просто положил руку на стол рядом с её, не касаясь.

Она скользнула к нему пальцами, медленно, будто нащупывая тёплый берег.

— Спасибо, — прошептала она.

— За что?

— Что пришёл. Что остался.

Он сжал её руку.

— Я бы не смог иначе.

Китти, не оборачиваясь, буркнула:

— Только попробуйте не доесть. Всё слышу.

---

Утро было не громким, но настоящим.

Без обещаний. Без планов. Только вкус теста, жар сквозняка, и ощущение, что пока они сидят на этой кухне — зло стоит по ту сторону стены, и не решается стучать.

Ни о чём не договаривались вслух — просто вышли. Вдвоём. Через заднюю калитку, мимо оголённых кустов, где ещё весной цвели пионы, а теперь торчали сухие стебли, тонкие, будто забытые. Листья хрустели под ногами, воздух был прохладным, но не злым.

Они спустились по тропинке к озеру, туда, где всегда было тише всего.

Они долго просто сидели.

Сквозь тонкую ткань её пальто чувствовалось тепло его ладони. Альфред почти не шевелился, будто боялся спугнуть этот редкий покой. Только иногда наклонялся чуть ближе, чтобы вдохнуть запах её волос — терпкий, чистый, с нотками леса и яблочного мыла.

Солнце поднималось выше, но не грело, лишь рассыпало по воде ленивые отблески.

Джессика положила голову ему на плечо, слушая, как в груди у него ровно и глубоко стучит сердце.

Она не говорила, но чувствовала — он чувствует то же.

Это был их час. Без времени.

Когда она поднялась, чуть поёрзав на пледе и собираясь встать, он не отпустил её руку.

Пальцы его сжались чуть крепче.

— Подожди, — тихо, почти шёпотом.

Она обернулась. Их взгляды встретились. В его глазах было что-то… хрупкое. Как в детстве, когда кто-то зовёт тебя и боится, что ты не обернёшься.

Он осторожно притянул её к себе, легко, без усилия — как будто спрашивал разрешения.

Она не сопротивлялась.

Её тело скользнуло ближе, в его объятия, и он заключил её в кольцо рук, не спеша, будто в первый раз. Губы едва коснулись её щеки — пробуя. Прислушиваясь.

И она повернулась к нему лицом.

Губы встретились.

Сначала медленно, нерешительно, как если бы им нужно было заново учиться целоваться друг с другом. Словно эта близость была новая, осторожная, но… родная.

Он целовал её так, будто она — дыхание, без которого он уже не может.

Сначала — лёгко. Её верхнюю губу, потом нижнюю, потом чуть прикусил, и она вздохнула — тихо, не сдерживаясь. Пальцы его скользнули по её спине, вверх, к шее, потом в волосы — с нежностью, которую не спрячешь, и с жаждой, которую не озвучишь.

Джессика ответила — уверенно, но не торопливо.

Как будто знала: сейчас можно. Сейчас нужно.

Она прижалась плотнее, обняла его за плечи, чувствуя, как дрожит в груди его дыхание, как под пальцами у него ускоряется пульс.

Он ласкал её губы без жадности, без напора — но с такой глубиной, будто через этот поцелуй он отдавал ей всё, что не смог сказать ночью.

Ты — моя.

Ты — со мной.

Я здесь. Я больше не отпущу.

Её ладони обвили его шею, она замерла на секунду — потом снова притянулась к нему, с новым поцелуем, чуть более голодным, но всё ещё мягким, как шелест сухих листьев, как тепло у груди в промозглое утро.

Они не спешили.

Не оглядывались.

Этот поцелуй был будто продолжением сна, в котором они остались вдвоём, под небом, где нет чужих глаз и боли, только дыхание на коже и сердце, бьющееся рядом.

Когда они отстранились, её щеки были румяными, губы припухшими, волосы растрёпанными.

Она провела пальцем по его брови, улыбнулась, не сказав ни слова.

А он смотрел на неё, как на чудо, которого боялся коснуться слишком резко.

Они остались так — сидя на пледе, в дыхании друг друга, в тёплой шелухе осеннего солнца.

Мир всё ещё был полон опасностей. Но здесь, на берегу, он замер. И они дышали вместе.

Приглашение пришло за три дня до бала.

Бумага была плотной, выдавленной старой печатью с головами оленей и грифонов. Чернила — чёрные, как сажа. Только одна строка:

«Присутствие семьи Нортон обязательно. Бал Перехода состоится в полном составе. Возвращение зимы следует почтить как должно.

Совет.»

Когда Джессика читала это, её пальцы побелели. Бумага пахла сыростью и чем-то травяным, как будто полежала в подвале.

— Ты не хочешь туда идти, — сказал Альфред, наблюдая за ней из-за чашки чая.

— Не хочу, — призналась она. — У меня нехорошее чувство. Будто это… не просто праздник.

— Оно и не было праздником. Никогда.

Она подняла взгляд.

— Но если мы не пойдём, они сочтут это за вызов. За страх. За слабость.

В комнату вошёл Дерек. Он держал газету, но, уловив их разговор, отложил её на подоконник.

— Мы поедем, — сказал он спокойно. — Ты не одна, Джесс.

— Я не о том, дед. Просто... всё слишком совпадает. Конец осени. Шестое испытание. Это как ловушка.

Он подошёл, положил руку ей на плечо.

— Тем более мы должны быть там. Ты — носительница рода. Если отступишь — решат, что ты сломалась.

Она сжала губы, молча кивнула.

---

Позднее, в её комнате, воздух был пропитан ароматом лавандовой воды и шелка. Китти достала всё — платья, украшения, туфли. Но Джессика смотрела на ворох нарядов без интереса.

— Слишком ярко. Слишком много. Это всё — не я.

— Не ты, но — то, что они должны увидеть, — напомнила Китти. — Маски бывают разными, детка.